Стало быть, если Альфонсо в самом деле предпримет набег, Арагон наверняка вступит в войну. Дон Иегуда прикидывал, как бы поосторожнее растолковать это королю. Но Альфонсо и сам предвидел все возражения, только не хотел их слышать, а потому опередил своего эскривано.

– В конце концов, это ты во всем виноват, – запальчиво бросил он, – ты заграбастал дом Кастро!

Дон Иегуда за эти нелегкие месяцы успел обзавестись вторым лицом – лицом-маской, на котором изображалось вежливое смирение. Но ему не удавалось совладать со своим голосом, эскривано заикался и пришепетывал, когда приходил в волнение. Именно таким голосом он и ответил королю:

– Для похода против Кастро, государь, потребуется не шесть тысяч золотых мараведи, а двести тысяч. Смею уверить твою милость, арагонцы не так-то легко смирятся с тем, что ты вторгнешься во владения Кастро. – Он решил высказать свой последний, неопровержимый довод: – Ты ведь знаешь, что должность альфакима при арагонском дворе исполняет мой кум дон Иосиф ибн Эзра. Ему известны замыслы короля. Твой сиятельный дядя уже неоднократно подумывал о том, чтобы оказать вооруженную поддержку баронам Кастро. Мы с куманьком немного посовещались в письмах, и дону Иосифу удалось отговорить своего короля. Однако он предостерег меня: арагонцы связали себя обязательством выступить на помощь баронам, если ты на них нападешь.

На гладком лбу дона Альфонсо вдруг проступили глубокие морщины.

– Ты и твой любезный куманек, похоже, ведете тайную дипломатию за моей спиной, – сказал он.

– Я бы несколькими днями ранее передал тебе предостережение дона Иосифа, – возразил Иегуда, – но ты не соизволил призвать меня пред свои очи. – Король размашистыми шагами ходил из угла в угол. Дон Иегуда продолжал свои разъяснения: – Я понимаю, что твоему величеству угодно было бы поскорей сбить спесь с наглых баронов. Мне и самому – не прогневайся на смиренное признание – очень бы этого хотелось. Но будь милостив, прояви терпение. Если разобраться, ущерб, нанесенный этими наглецами, не так уж велик.

– Они держат в застенках моих подданных! – воскликнул Альфонсо.

– Поручи это мне, и я выкуплю пленников, – предложил Иегуда. – Все это горожане, мелкий люд. Достаточно будет двух-трех сотен мараведи.

– Молчи! – рассвирепел Альфонсо. – Как может король выкупать своих подданных у своего же вассала! Только ты, торгаш, этого не понимаешь!

Иегуда побледнел. Являются ли бароны Кастро вассалами дона Альфонсо – это еще неясно, о том и идет спор. Но в глазах всех этих гордецов грабеж и убийство – единственно достойный способ к тому, чтобы уладить разногласия. Он бы охотно ответил королю: «Так отправляйся же в свой поход, ты, рыцарь-глупец! Шесть тысяч золотых мараведи я, так и быть, пожертвую!» Но если начнется война с Арагоном, все его планы рухнут. Надо любыми средствами предотвратить поход.

– Возможно, – начал он, – найдется способ освободить пленников, не унижая твое королевское достоинство. Пожалуй, можно добиться того, чтобы Кастро выдали своих пленников Арагону. Позволь мне вступить в переговоры. Если тебе угодно будет дать дозволение, я лично отправлюсь в Сарагосу, чтобы посовещаться с доном Иосифом. Об одном прошу тебя, государь: обещай мне, что не объявишь поход против Кастро, пока не соблаговолишь еще раз выслушать меня.

– Ты много себе позволяешь! – проворчал Альфонсо. Но он уже и сам понял безрассудство своих намерений. К несчастью, еврей прав.

Король опять взял золотую монету, взвесил ее на ладони, еще раз внимательно осмотрел. Его лицо просветлело.

– Обещать ничего не хочу, – молвил он. – Но я обдумаю то, что ты сказал.

Иегуда видел, что большего ему не добиться. Простившись с королем, он тотчас отправился в Арагон.

Каноник Родриг даже в отсутствие Иегуды нередко навещал кастильо Ибн Эзра. Ему нравилось быть в обществе старого Мусы.

Они сидели на маленькой круглой террасе, вслушиваясь в тишину сада, в мерный, но разнообразный говор струй, и вели неторопливые беседы. По верху стен бежали красные, синие, золотые письмена, свивавшиеся в мудрые фразы. Замысловатые знаки нового арабского письма, вплетенные один в другой, обвитые цветочным орнаментом, напоминали скорее арабески, чем буквы; пестрой сетью, словно ковром, покрывали они стены. На фоне причудливых завитушек выделялись угловатые староарабские, «куфические» письмена и массивные еврейские; они складывались в изречения, и тут же терялись, мешаясь с другими знаками, и снова проступали, странно беспокойные, вводящие в сомнение.

Взгляд дона Родрига, пробиваясь сквозь буйные заросли орнаментов и арабесок, вновь скользнул по еврейскому изречению, которое прежде, при первом его посещении, перевел Муса: «Ибо участь сынам человека и участь скоту – одна… И одно дыханье у всех… Кто знает, что дух человека возносится ввысь, а дух скота – тот вниз уходит, в землю?» Уже в тот первый раз каноника смутило, что стихи эти, прочитанные Мусой, звучали иначе, чем в знакомом ему латинском переводе. Собравшись с духом, он решил побеседовать об этом с Мусой. Но тот дружески остерег его:

– К чему тебе пускаться в столь каверзные рассуждения, мой многочтимый друг? Тебе ведь известно, что, когда Иероним перелагал Библию, его рукой водил Святой Дух, а значит, слова, которыми Бог обменивается с Моисеем по-латински, не менее божественны, чем слова на еврейском языке. Не стремись к чрезмерно большой мудрости, многочтимый дон Родриг. Пес сомнения всегда начеку, даже во сне. Что, ежели он проснется и с лаем набросится на твои убеждения? Тогда ты пропал. И без того многие твои собратья в других христианских странах кличут наш Толедо городом черной магии, а наши затейливые арабские и еврейские письмена представляются им какой-то сатанинской грамотой. Вот увидишь, тебя еще объявят еретиком, если будешь не в меру любопытен.

И все же спокойные глаза дона Родрига неотрывно следили за хитросплетениями надписей, смущавших ум и душу. Но еще больше, чем сами эти надписи, озадачивал каноника человек, распорядившийся украсить стены таким образом. Старик Муса (дон Родриг сообразил это очень скоро) был безбожником до мозга костей, он не веровал даже в своего Аллаха и Мухаммада. Но, как ни крути, этот язычник был человеком добрым, терпимым, приятным. Сверх того и прежде того – он был истинным ученым. За свою жизнь дон Родриг постиг все, что могла ему дать христианская наука, тривиум и квадривиум[47], – грамматику, диалектику и риторику, арифметику, музыку, геометрию и астрономию и еще, конечно, теологию, а кроме того – все то