– Доброго вечера, мистер Пендайс; славный вечерок-то. А погодка! Для сенокоса будто по заказу!

Голос был хриплый, фраза далась старику с трудом.

«Это мой сквайр, – словно подразумевал он. – Какой ни есть, а мой!»

Рука мистера Пендайса коснулась шляпы.

– Добрый вечер, Хермон. И впрямь отличная погода для сенокоса! А миссис Пендайс в Лондон укатила, так что я снова будто холостяк!

И он пошел дальше.

Причины откровенности стали понятны мистеру Пендайсу, лишь когда Хермон остался далеко позади. Он должен рассказать всем, буквально всем – тогда и потрясенных не будет.

Мистер Пендайс заторопился – пора было переодеваться к ужину, чтобы прислуга не заподозрила неладное. Семь перемен блюд ему подали, как всегда: их подали бы, хоть небеса обрушься на землю, но ел он мало, зато кларету выпил больше обычного. После ужина мистер Пендайс долго сидел в кабинете с распахнутыми окнами и при свете лампы (хотя день еще не погас) вновь и вновь перечитывал письмо миссис Пендайс. Любая новая мысль крайне медленно проникала в его вытянутую узкую голову – в данном аспекте мистер Пендайс не отличался от спаниеля Джона.

Марджери помешалась на Джордже; Марджери не ведает, что творит; Марджери скоро опомнится. Ему самому не следует предпринимать какие бы то ни было действия. Да и какие действия он может предпринять, не раскрыв всему свету, что он, Хорас Пендайс, перегнул палку, что он, Хорас Пендайс, не прав? Никогда такого не было – и не будет; он себе не изменит. Если Марджери и Джорджу охота упорствовать, пусть примут во внимание последствия и пеняют на себя.

В молчании и свете лампы, который с каждой минутой делался теплее и сочнее под шелковым зеленым абажуром, сидел мистер Пендайс, и беспорядочные картины вставали перед ним. Как назло, все это были картины приятные; ни единого хоть чуточку запятнанного образа не подсунула ему память. Он пытался думать о жене с неприязнью, очернять ее, но противоречивость, что родилась в этот мир вслед за Хорасом Пендайсом и умрет только с ним, влияла на его мысли, и Марджери неизменно являлась ему воплощением нежности и мягкости. Призрак жены источал сладкое благоухание, шелестел шелковым платьем, с готовностью повторял «да, милый?», словно разглагольствования сквайра ни капли не были докучны. Мистер Пендайс вспомнил, как тридцать четыре года назад привез молодую жену в Уорстед-Скейнс и как нянька его сказала: «Вот душенька-то! Пуглива, будто лань, а сама как есть роза – сейчас видать, что леди до самых до пальчиков!»

Мистеру Пендайсу вспомнился день рождения первенца: лицо Марджери бледно-восковое, почти прозрачное, зрачки во всю радужку, на губах застыла улыбка. И много, много было подобных воспоминаний, но, хоть прошли долгие годы, жена ни разу не представилась мистеру Пендайсу поблекшей, увядшей; ни разу не закралась мысль, что эта женщина свое отжила. Теперь, когда она покинула его, мистер Пендайс впервые осознал, что Марджери не постарела, что для него она по-прежнему «душенька, пугливая, будто лань, а сама как есть роза – сейчас видать, что леди до самых до пальчиков». Мысль об этом была ему несносна, ибо усугубляла удрученность и одиночество, но мистер Пендайс все сидел в кабинете, и ночные бабочки-совки кружили над лампой, и посапывал у ног спаниель Джон.

Наконец, взяв свечу, мистер Пендайс пошел спать. Двери, которые отделяли господские покои от комнат прислуги, были закрыты, и в огромном пространстве не мерцало другого огонька, кроме свечи мистера Пендайса, и не слышалось других звуков, кроме шороха его шагов. Вот по этой лестнице он поднимался многие тысячи раз, но ни разу так медленно и тяжело. За ним, подобно тени, следовал спаниель Джон.

Но та, что читает в сердцах людей и собак – Матерь, от которой все сущее исходит и к которой возвращается, – следила за этой парой и, едва человек улегся в опустевшую постель, а пес – на синий матрасик под дверью, наслала сон на обоих.

Пришел новый день – среда; принес новые труды дневные. Зевак, что глазеют сквозь оконное стекло на «стоиков», преследует мысль о праздности класса землевладельцев. Видения лишают покоя и сна, с языков каплет яд – ибо злословящие сами жаждут вести эту «праздную» жизнь. Но, даром что иллюзии в чести на наших туманных островах, поскольку дают право заблуждаться насчет соседей и любоваться собой, слово «праздный» – неверное.

Многие тяжкие заботы бременем лежали на плечах сквайра в Уорстед-Скейнс. К примеру, посещение конюшни с целью решить, не прижечь ли плюсну кобыле по кличке Бельдейм и не продать ли нового гнедого жеребца, потому что он недостаточно резв? Далее – сложная дилемма, у кого покупать овес: у Бруггена или у Била (это обсуждалось с Бенсоном, который в своей фланелевой рубахе с кожаным ремнем походил на толстого мальчика с белоснежными бакенбардами). За дискуссией с Бенсоном следовало продолжительное сидение в кабинете над счетами и прочими бумагами (все они требовали внимания, иначе такой-то мог недоплатить за малое или, упаси господь, за многое). Потом прогулка к дому главного лесничего Джарвиса. Потолковать было о чем: недавно сюда занесло новую птицу – похоже, из Венгрии; так вот как она себя чувствует? И почему дичь, заботливо выкормленная в пендайсовских угодьях, перелетает к приятелю сквайра, лорду Куорримену? Это недопустимо, это надо прекратить. Разговор затянулся, ведь задетый за живое Джарвис шесть раз повторил: «Воля ваша, мистер Пендайс, сэр, а я вам скажу: не годится столько дичи терять, сколько мы в прошлый раз на последней помычке[74] потеряли», а мистер Пендайс шесть раз ответил: «Конечно, не годится, Джарвис, но как же этого избегнуть?» Наконец, оставалась мучительная проблема: добиться, чтобы множество фазанов и множество лис сосуществовали в мире и гармонии. Эта тема обсуждалась с горячностью, ибо, по выражению сквайра, Джарвис питал слабость к лисам; сам же сквайр не мог допустить, чтобы в угодьях перевелась дичь.

Затем обед, весьма скромный (а то и вовсе никакого, чтобы не разнеживаться), и опять, в седле или пешком, на ферму, в деревню, куда-нибудь