Смирение и сокрушенный тон Хорнера произвели прекрасное впечатление на совет. Но сразу же опять встал Бун и обратился к председателю:

– Разрешите, сэр, задать два-три вопроса доктору Мэнсону. – Он повернулся и, взмахнув очками, подозвал Эндрю. – Доктор Мэнсон, ваш последний ответ мне не совсем ясен. Вы сказали, будто не имели понятия о том, что поведение ваше сколько-нибудь бесчестно. А между тем вы знали, что мистер Стиллман не профессионал.

Эндрю исподлобья смотрел на Буна. Тоном своим этот чопорный адвокат как бы давал ему понять, что он виновен в чем-то позорном. И в холодной пустоте его души медленно начало разгораться пламя. Он сказал отчетливо:

– Да, я знал, что он не врач.

Неприязненная усмешка скользнула по лицу Буна. Он язвительно произнес:

– Так-так. Но даже это вас не остановило.

– Даже это, – повторил Эндрю с внезапной злобой. Он чувствовал, что его покидает самообладание. Глубоко перевел дух. – Мистер Бун, вы тут задавали множество вопросов. Но позволите ли мне задать вам один? Слышали вы когда-нибудь о Луи Пастере?

– Да, – ответил Бун с удивлением, – кто же о нем не слышал?

– Вот-вот, совершенно верно. Кто же о нем не слышал! Но вам, вероятно, неизвестно, мистер Бун, так разрешите вам сказать, что Луи Пастер, величайшая фигура в научной медицине, не был врачом. Не был им и Эрлих, человек, подаривший нам лучшее и наиболее специфическое средство лечения, какое знает история медицины. Не был им и Хавкин, который боролся с чумой в Индии успешнее, чем все врачи-профессионалы. Не был врачом и Мечников, слава которого уступает только славе Пастера. Простите, что я напоминаю вам такие элементарные факты, мистер Бун. Да убедят они вас, что далеко не всякий, кто борется с болезнями человеческими, не имея на то диплома, непременно мошенник или невежда!

Молчание, словно насыщенное электричеством.

До этого момента заседание проходило в атмосфере мрачно-торжественной, избитой рутины уголовного суда. Теперь же все члены совета выпрямились, насторожились. Эбби до странности пристально смотрел на Эндрю.

Хорнер, прикрывая лицо рукой, даже застонал от ужаса. Он был уверен, что дело проиграно. Бун, сильно обескураженный, сделал, однако, попытку исправиться:

– Да-да, все эти славные имена нам известны. Но вы, конечно, не станете равнять Стиллмана с такими людьми?

– А почему бы и нет? – стремительно отпарировал Эндрю в бурном негодовании. – Они знамениты потому, что уже умерли. А при жизни Коха Вирхов высмеивал и поносил его. Теперь мы Коха больше не оскорбляем, мы оскорбляем таких людей, как Шпалингер и Стиллман. Да, вот еще пример: Шпалингер, великий и оригинальный ученый мыслитель. Он не врач. У него нет диплома. Но для медицины он сделал больше, чем тысячи людей с дипломами, людей, разъезжающих в автомобилях, собирающих гонорары, свободных как ветер, тогда как на Шпалингера клевещут, его позорят и обвиняют, ему дали истратить все его состояние на исследования и лечение людей, а затем оставили одного бороться с нищетой.

– Что же, прикажете нам думать, – фыркнул Бун, – что вы так же точно восхищаетесь мистером Стиллманом?

– Да! Он большой человек, всю жизнь отдавший на пользу человечеству. Ему тоже пришлось воевать с завистью, и предрассудками, и клеветой. У себя на родине он из этой борьбы вышел победителем. Ну а у нас, очевидно, нет. И все же я убежден, что он больше сделал для излечения туберкулеза, чем кто-либо в нашей стране. Он не принадлежит к людям нашей профессии. Но среди этих людей слишком много таких, которые всю жизнь лечили больных от туберкулеза и не принесли им ни одного атома пользы.

В длинном высоком зале царило волнение.

Глаза Мэри Боленд, теперь устремленные на Эндрю, сияли восторгом, в котором сквозила тревога. Хорнер медленно и уныло собирал бумаги и укладывал их в портфель.

Председатель остановил Эндрю:

– Вы понимаете, что говорите?

– Да. – Эндрю крепко ухватился за спинку стула. Он сознавал, что увлекся и сделал большую оплошность, но решил отстаивать свои взгляды. Он учащенно дышал, нервы его были натянуты до последней степени, какой-то задор овладел им. Если они намерены его исключить – пускай, по крайней мере, получат к тому основания. И он стремительно продолжил: – Я слушал обвинения, которые здесь сегодня высказывались по моему адресу, и все время спрашивал себя: что я сделал дурного? Я не желаю работать с шарлатанами. Я не верю в шарлатанские средства. Вот потому-то я не читаю половины тех «высоконаучных» реклам, которые дождем сыплются в мой ящик с каждой почтой. Я знаю, что говорю резче, чем следует, но иначе не могу. Мы недостаточно терпимы. Если мы будем упорно считать все, что внутри нашей корпорации, правильным, а за всем, что в нее не входит, будем отрицать право на существование, – это будет гибелью прогресса в науке. Мы превратимся в тесное и замкнутое монопольное предприятие. Нам давно пора начать наводить у себя порядок. Я имею в виду не поверхностные недочеты. Начнем сначала: вспомним, какую никуда не годную подготовку получают врачи. Когда я окончил университет, то был угрозой для общества. Названия нескольких болезней и лекарств, которые полагалось прописывать против них, – вот все, что я знал. Я не умел даже закрыть акушерские щипцы. Всему, что я знаю, я научился потом. А много ли врачей осваивает что-либо, кроме тех элементарных знаний, которые дает им практика? Им некогда, беднягам, они с ног валятся. Вот где корень зла. Мы должны организоваться в научные коллективы. Нужны обязательные курсы повышения квалификации врачей. Должно быть сделано могучее усилие двинуть науку вперед, покончить со старой системой «бутылок микстуры», дать каждому практикующему врачу возможность учиться, объединяться с другими в исследовательской работе. А как быть с торгашескими тенденциями? Бесполезное лечение в погоне за гинеями пациентов, ненужные операции, множество недостойных псевдонаучных фокусов и стяжательских замашек – не время ли кое с чем распроститься? Вся наша корпорация чересчур нетерпима и самодовольно-ограниченна. В силу ее структуры она косна. Мы никогда не думаем о движении вперед, об изменении системы. Мы обещаем что-то сделать, но не