Дядя Степан распрямился, долго и пристально смотрел на председателя. Помял своими корявыми пальцами худые рябые щеки. После этого зачем-то сполоснул руки вод рукомойником. Вытер их, закурил. Еще помолчал и потом сказал:

— А что же мне робить с ним? Он же при заготпункте служит!

— Да ты беседы проводи с ним, дядя Степан. Поприглашай его к себе в дом. Ты ж вон каких сыновей вырастил!

Дядя Степан ничего не ответил, начал копаться в моторе, а председатель ушел. Через час председатель вернулся в мастерскую.

— А что, — сказал ему дядя Степан, — ежели не соглашусь, Серегу судить будут?

— Непременно. Все бумаги уже в городе.

Председатель покурил и снова удалился. До конца дня дядя Степан возился в мастерской один: когда пришли помощники, он отправил их что-то делать в бригадах. Только вечером, когда уж стемнело, дядя Степан пришел к избе председателя, кликнул его и сказал:

— Я согласен. Выпускайте его.

А недели через полторы после этого, часов в шесть вечера, Сергей Орловский и дядя Степан сидели в его горнице за столом. Жену свою Алену Михайловну дядя Степан спровадил к ее сестре в Покшеево.

— Слушай, Серега, — говорил дядя Степан с дрожью в голосе от раздражения, — ты мне здесь дурака не крути. «Как мне исправиться!» — передразнил он Сергея. — Да кто ж тебе прямой рецепт выпишет, дьявол ты? Сколь раз уж разговор ведем с тобой, а ноне ты вопрос такой задаешь? Ты же не дурень полный! Ты, остолоп, слушай и вникай, а не жди рецепта. Тьфу, проклятый, навязался! — он вытер полотенцем вспотевшие шею и лицо. От возбуждения всегда зеленоватые глаза дяди Степана светились синим светом, худые щеки порозовели и припухли. Сергей с недоумением смотрел на дядю. Никогда он не видел его таким. — Ты не птица какая и не зверь, Серега, соображаться должен! Это вон сторожковый наш ястреб, который в тополях гнездится, рядом с лесной конюшней, тот, проклятый живодер, привычкой одной живет. Дак на то он и птица, у него одна стезя. Ведь не велят старики его беспокоить?

Сергей кивнул.

— То-то и оно! Так выработано в ём природой. Весной он цыплят наших не трогает, а к осени они уж курении, их ему не одолеть. Чужой какой ястреб залетит, он и его прогонит. Воробьев-то у конюшни ни весной, ни летом не трогает! Каково? Где ты видел, чтоб ястреб сидел на макушке, а под ним на навозе воробьи бушевали? Небось заметят чумного, в траву, под крышу схоронятся и сидят дрожат. А тут на тебе — резвятся. А он, проклятый, сидит и радуется: ничего, ребятишки, плодитесь, осень придет, сорванцы мои оперятся, мы вам, дуракам, покажем, где раки зимуют! Вот как бы он думал, ежели б соображать мог. В августе-то, как третий приплод дадут воробьи, его уж сорванцы на ветке сидят, будто кукушата. А он им: глядите, дьяволята, как жить надо, — и хвать одного с кучи, хвать другого воробья с крыши — целое хозяйство у него под самым гнездом. Каково? А детишки видят, разинув свои клювы. Распалятся — и сами хватать. Через неделю ни одного воробьишки там нет — разбежались! А разбойнику и горя мало: детишки его поняли, где собака зарыта, летите, живите! Так то, Серега, природа — действует без соображения, а ты человек вырос! Тебе без соображения нельзя. Думаешь, не знаю, дьяволенок ты, чем этот Приходько тебя приманил? Знаю. А ты знаешь, какой опыт жизни у твоего Приходько?

— Какой?

— Какой! Такой: он десять лет назад отсидевши был три года в тюрьме, дура ты. Он прежде в Кедринске по снабжению у строителей работал, а когда там сносили деревню Ивановскую, Приходько в комиссии с инженером одним состоял. Оценивали избы, участки приусадебные перед сносом. В документах завышали стоимость, а потом хозяин разницей делился с ними. И пока с мужичками шуровали, с рух все и сходило. Потом попали на бабу, а она, как получила уйму денег, полторы тысячи сразу, и обомлела от таких денег. Делиться отказалась с ими, а они, дураки, пригрозили — мол, обратную оценку сделаем! А баба еще дурей оказалась, решила, коль деньги у нее за пазухой, то уж никуда от нее не денутся. Написала в милицию жалобу. Тут голубчиков и накрыли, соображаешь? Дали им по три года. И баба эта чуть сама в тюрьму не угодила за сговор. Да только половины денег лишилась. Так-то. Понимаешь, какую школу Приходько одолел? Поживи-ка три года в заключении с ворами! Да его теперь сам министр юстиции за хвост не ухватит. Утром Приходько с шампанским завтракает! А ты видел?

— Видел, дядя Степан, — проговорил Сергей.

— А-а! — вскочил наставник. — Вот оно и есть! Он же вас, дураков, и заражает. Он же, случись что, в сторонке будет, а тебе не угодно ли проехаться в школу на три года, а? Ведь на Приходько наш Худяков с приятелями много лет зубы точил, а никак не ухватить! А ты, подлец, уже начал четвертаки и полтинники влево смахивать, а? Думаешь, не знаю? Знаю. Сволочь ты и мерзавец, Серега. — Дядя Степан, стуча зубами, отпил браги прямо из стеклянного кувшина, опять утерся полотенцем.

— Разозлил ты меня, окаянный… Сыновьям своим так не говорил, а тебе, болвану, скажу — дерьмо ты, которое в проруби болтается! — Он помял щеки, соображая, опять впился глазами в подопечного. — Ты ведь знаешь, по какой такой причине батько твой, мой двоюродный братан, бросил вас с маткой, укатил на целину?

Сергей кивнул.

— А все из-за дури, Серега, творятся подобные дела. Потом-то ты сто раз небось слыхал, чем бабы мать твою укоряли во всю глотку, когда ссорились, а по их же бабьим поучениям дурацким она ревность решила вызвать у Андрюхи. Чтоб любил ее жарче. Дурь, она, Серега, вокруг нас так и вертится, так и вьется, подлая. Влетит в кого, тут ему и конец. Да прежде-то пригляделась бы к мужу Панька, твоя матка, пораскинула бы мозгами. Ведь Андрюха-то порох, динамит, ведь ему же в таких делах поперек ни-ни — нельзя! Он сам себе голову свернет, а поперек ему не смей! Было письмо от него в этом году?

— Не было.

Дядя Степан отхлебнул браги.

— Сбился, черт… О чем я?.. Да. Ты знаешь ведь, Серега, могилу героя войны на нашем кладбище Василия Кибиткина?

— Все знают.

— Сыновьям не говорил, тебе скажу, поведаю, Сережка… Значит, так, Серега, — вернулся я с