…Бомбы еще падали где-то неподалеку, но главная волна самолетов прошла. Павлик поднялся на колени, ощупал валявшиеся вокруг него теплые ребрастые осколки зенитных снарядов. Вблизи колодца земля испорошилась венчиком. Павлик подошел и тронул ее ногой, она сразу поддалась, глубина следа не соответствовала силе нажима. Ясно: земля пропустила бомбу внутрь себя и сомкнулась над ней. «Хорошо, что не разорвалась», — подумал Павлик почти равнодушно.

Над городом стояло пыльное облако, в стороне железной дороги занимался несмелый пожарник. Павлик выглянул за калитку, и взгляд его, провалившись в нежданную пустоту, вызвал у него ощущение боли: противоположная сторона улицы оголилась, бомбы сняли дома, как рабочий сцены убирает ненужный задник…

— Ну и наломало!.. — сказал подошедший Шидловский.

Пейзаж городка удивительно изменился. Теперь можно было видеть отсюда хлебозавод, прежде скрытый домами, железнодорожные склады, плакучие березы далекой Почтовой улицы; синие окна возникли справа и слева, окраины городка будто подтянулись к их дому. Словно по уговору, Павлик и Шидловский молча двинулись в сторону редакции.

Неподалеку от Политуправления им повстречался кладовщик Капустин.

— Чеботарева убило!.. — бросил он на ходу, отбежал шагов с десять, обернулся и добавил: — Осколком в спину!..

Чеботарев был помначахо. Молчаливый, серьезный человек, он выписывал им валенки и консервы, плащ-палатки и гороховое пюре. Его серьезность представлялась многим несколько смешной, но Павлик давно понял, что Чеботарев вкладывал душу и разум в свой незатейливый труд: он был расчетливо щедр и всегда знал, когда следует дать и когда отказать. Хорошего и нужного для войны человека убил шальной немецкий осколок…

В редакции все были в сборе, не хватало лишь Беллы и шофера Тищенко.

— Где Тищенко? — спросил Павлик, а хотел спросить: «Где Белла?»

Ржанов жадно задохнулся папиросой, лицо его ушло в клуб дыма, как в воду.

— Тищенко поехал за товарищем Геворковой, — церемонно ответила Кульчицкая.

Белла получала вчера шинель и сапоги у Чеботарева. Кладовщик не мог подыскать ей маленького размера, и Чеботарев сам ходил с ней на склад. Не может быть такого совпадения, чтобы в один день…

Эта жалкая мысль сразу внушила Павлику уверенность, что с Беллой не случилось ничего плохого, и он почти с раздражением представил себе, как через несколько минут она явится со своим голубым взглядом, белозубой улыбкой, ребячливой, беспричинной веселостью. Вероятно, это было защитной реакцией на то мгновенное, одуряющее чувство страха, которое он испытал после слов Кульчицкой.

Двигая переносьем так, что подскакивали очки, Вельш, что-то бормоча, бродил из угла в угол.

Ржанов яростно курил.

Кульчицкая листала словарь.

Шидловский глядел в окно.

Вошел Тищенко, откозырял и молодцевато доложил:

— Товарищ редактор, согласно вашему приказанию… товарищ Геворкову разбомбило!..

— Работайте, товарищи, — коротко сказал Ржанов, затем повернул к Павлику большое бледное лицо: — Пойдемте, Чердынцев…

…Громадная воронка подходила краем под террасу дома, и терраса превратилась в балкон, нависший над неглубокой бездной с обкусанными краями. Обнажившиеся пласты земли торчали выступами красной глины, бледного известняка; воронка позволяла судить о мощи звука, сопутствовавшего гибели, она походила на посмертную маску разрыва.

У дома никого не было, кроме пожилого бойца в плащ-палатке поверх шинели, с гремящим котелком на боку, шанцевым инструментом за поясом, ложкой за голенищем. Завидев приближающихся командиров, боец поднялся с чурбачка, провел пальцами по выцветшим на концах, цвета проса, усам и козырнул.

— Вот ведь какая напасть, — сказал он улыбаясь, взгляд его также выцветших и каких-то нежно-хмельных глаз был обращен к Ржанову. — Первый раз отпуск в тыл получил на три дня, ребята адресок дали к вдове Поченковой. Добрая, говорят, к нашему брату женщина, погостишь у нее за милую душу. И надо же, товарищ старший политрук: выбрался солдат в кой век раз до хорошей женщины, так у него на глазах дом ейный в щепу летит, а женщину на носилках уносят…

— Скажите… а девушки вы тут не видели? — спросил Ржанов. — Черненькая такая, с голубыми глазами?

— Так вы за девушку интересуетесь? Как же! Она, видать, на террасе спала. Как отгребать стали, она выползла, маленькая, черная, на мыша похожа. Лицо вся посечена, в ранках стеклянная стружка блестит. Вылезла и побегла по улице, почти нагишом. Ее санитары насилу поймали, все кричала: «Жить, жить хочу!..» Скажите, товарищ старший политрук, зачем таких молоденьких посылают?

— Никто не посылал, сама пошла, — жестко ответил Ржанов.

— Сама!.. Другой переплет. Значит, ей совесть иначе не позволяла. Такая маленькая, — повторил боец про себя, — мне в подсумок влезет…

Сквозь выбитые стекла террасы и сорванную с петель дверь Павлик видел внутреннее убранство дома: стол, крытый узорчатой клеенкой, горку с битой посудой, выехавший на середину комнаты и как-то бесстыдно растрепанный кактус.

Не сказав ни слова, Ржанов побрел прочь от дома, Павлик за ним.

— Я здесь подежурю, — виноватым тоном промолвил им вслед боец, — может, из хозяйкиной родни кто посля подойдет. А то в доме добра, и-их, как много!

Вечером Ржанов, Павлик и Шидловский пошли навестить Беллу.

Госпиталь находился по ту сторону железной дороги, за стекольным заводом. Минуя полотно, усеянное осколками и обрывками железа, они невольно прибавили шагу и вскоре вошли на территорию завода. Весь двор был усеян стеклом, блестящим и страшным в своей хрупкости. Стекло хрустело под сапогами, стекло сияло грудами битых бутылок, радужилось, бросая хрупкие спектры вправо и влево, вверх и вниз. У черной стены цеха — чудом уцелевший шар громадной колбы, похожий на стеклянную бомбу, казалось, набухал звенящей смертью…

Белла лежала в мужской палате. Сгустились сумерки, и Павлик не сразу узнал ее в маленьком черном существе с коротко стриженной головой. Голова Беллы так легка, что даже не смяла подушки, бинт чалмой сбегал по шее к плечам и груди. Из-под бинта торчали клочья ваты, горло окутано ватой в чем-то жирно-желтом.

Они стояли над кроватью, молчаливые, грубые в своей целости и здоровье.

— Глаза уцелели — это главное, — произносит наконец Шидловский. — Остальное в два счета залечат.

— Нет, — хрипло, с ожесточением возражает Белла. — Я совсем урод. Из меня вытащили двести тридцать осколков, а осталось еще больше. Посмотрите…

Взгляд ее обращен к Павлику, он наклоняется, она оттягивает бинт на горле.

— Что вы пустяки говорите! — Павлик находит в себе силу придать естественность голосу. — Это же на самой поверхности кожи…

— Я совсем, совсем изуродована, — упрямо говорит Белла и начинает плакать.

Они пытаются утешить ее, говорят жалкие слова, за которые им стыдно друг перед другом. Белла откашливается, в горле что-то пульсирует, дергается, ей больно плакать, она пробует перестать, но это еще больней. Она нажимает пальцами на грудь, словно пытаясь задержать плач. В палате темно, неуютно,