солнце стали лютыми врагами людей.
И все же потери были невелики. Сильная противовоздушная оборона заставляла немецкие бомбовозы держаться высокого потолка и бомбить вслепую. Постепенно все вернулись на привычные места, один лишь начальник общей части оставался в лесу, ему работалось там особенно хорошо…
Павлик проснулся, когда солнечный квадрат окна подобрался к его глазам. Было около восьми утра. Он увидел Шидловского, зачесывающего у зеркала мокрые волосы. Его сильная, намытая до красноты шея и белая дорожка пробора, спускающаяся к затылку, сразу наполнили Павлика ощущением праздника. Он сел на постели.
— Давайте быстро, — повернулся к нему Шидловский. — Хозяева уже пять раз заходили.
— А что?
— Как что!.. — Шидловский бросил гребенку и подсел к Павлику на краешек кровати, чисто выбритый, пахнущий одеколоном, в аккуратных, припудренных порезах. — Они самоварчик сгондобили, пол-литричка, пирожки испекли…
— С чего это?
— Да Скиба приехал!
Дверь приоткрылась, и в прозор сунулась лохматая голова хозяина:
— Самовар на столе!
— Идем, идем, — ответил Шидловский. — Постойте-ка, хозяин…
Он порылся в чемодане, достал два кирпичика махорки и вручил их смутившемуся хозяину. При необычайной бережливости Шидловского этот его поступок превосходил любую, самую бесшабашную щедрость…
Иван Скиба сидел в чисто прибранной горнице за столом, зажав между колен большие белые кисти рук. Павлик хорошо помнил, как состоялось их знакомство. Около двух месяцев назад Скиба в черной шинели с оборванной снарядом полой и невероятно грязным вещевым мешком за плечами отыскивал дом для постоя. У него был такой размундиренный вид, что вишерские хозяйки принимали его за дезертира и не желали впускать. Павлик предложил Скибе ночлег, и с той поры завязалась их дружба. Помнил Павлик и то, как поразило всех домашних превращение Скибы, когда, скинув свое страшное тряпье, он вымылся по-черному в печи и предстал розоволицый, чистый, обновленный до каждой клеточки, с ясными, чуть наивными глазами и мощным телом атлета. Но сейчас со Скибы будто семь шкур сняли, так похудел он, усох, съежился…
— Поход, видать, был не из легких? — спросил Шидловский.
Скиба усмехнулся и махнул рукой.
— Они на чистом спать не решались, — заметила хозяйка.
— Еще бы, — смущенно отозвался Скиба. — Два дня на трупе немца в воронке валялся…
Павлик восторженно глядел на Скибу: вот настоящий воин, не то что они, герои второго эшелона! Скиба чувствовал восхищение Павлика, оно его связывало, и в ответ на последовавшие вопросы он только сильнее сжал свои похудевшие кисти и отвернулся к окну.
— Чего там, — бормотнул он. — Застрял в воронко, ни туда ни сюда…
— Вы о собаке им расскажите! — крикнула из-за печи хозяйка.
Скиба вдруг оживился, распружинился, даже кровь прилила к лицу, видно было, что это воспоминание ему самому по душе и он рад поделиться им.
— Про собаку? — он улыбнулся. — Можно… Меня группа карателей с собакой накрыла, я от них семь верст по лесу драпал. Только решу: отстали — и снова лай. А там за опушкой болотце, я пробежал по воде и залег в камышах. Вдруг из лесу вылетает здоровенный овчар, с языка пот каплет. Туда-сюда пошмыгал, ну, а на воде, известно, следа нет. Я думал, он обратно повернет — нет, сел и дышит… А лежать холодно, вода студеная, как в роднике. И скучно. А псина сидит да поскуливает, видно хозяев потерял. Но выйти нельзя и шлепнуть его нельзя: кругом немцы. Я смотрю на него, он на меня. Только он словно не замечает меня — ведь собака носом видит, не глазами, а ветер не от меня дует, а на меня. И этак мы с ним девять с лишним часов провели, друг возле дружки; уже совсем стемнело, когда он убежал, верно где-то своих почуял. Я вылез из болотца, а у меня все тело будто отсиженная нога…
Скиба замер на полуслове: на большом, в лиловых бликах противне хозяйка вносила горячие пирожки из черной муки. Она вывалила их в глиняное блюдо, и пирожки взгромоздились золотистой горкой, пощипывающие, с румяными бочками. Хозяин отвернул краник самовара, ловко подставил стакан. Шидловский, придерживая большим пальцем пробку, хлопнул ладонью по донышку бутылки; пробка, чпокнув, вылетела из горлышка, нечистый сырец взмутился, пошел пузырями, прояснел и торопливо потек в стопки.
— С праздником!.. — сказала хозяйка, ее лицо, раскрасневшееся у печи, помолодевшее от радости праздничной, домашней заботы, столь давно не испытанной, стало неузнаваемым.
Павлик в который раз ощутил скромную, милую красоту жизни своих хозяев, трудолюбивых, добрых и верных людей. Они также жили под беспрерывной бомбежкой, но не считались защитниками родины, не носили добротных шинелей, сапог и жилетов на меху, не получали пайка и приварка, не были предметом заботы всей страны. Хозяин работал пильщиком на железной дороге, где больше всего доставалось небесных гостинцев, а хозяйка — на прокладке болотной дороги; кроме того, она возделывала огород, вела дом, невесть где сыскивала пропитание, обслуживала и обстирывала множество случайных постояльцев. И Павлик никогда не видел их сумрачными или печальными, не слышал от них ни единой жалобы, ни сомнений. Он испытывал искреннее восхищение перед скромным величием этих простых людей, их преданной силой, их высокой надеждой.
— А теперь выпьем за нашу милую Красную Армию, — сказала хозяйка, как-то нежно, девически захмелевшая.
Все потянулись к ней с рюмками, но выпить никто не успел. Знакомая, но такая нежданная сейчас и оттого еще более противно-невыносимая музыка заставила всех повернуться к окну. Небо было усеяно белыми облачками разрывов: это наперегонки, давясь и заикаясь, лупцевали зенитки.
Свист… сосущая пустота под сердцем… разрыв… Звук разрыва похож на гигантское эхо, такой же пустой, механический, бесстрастный… Снова свист и снова разрыв, теперь уже ближе…
— Не понимаю, как вы живете в подобных условиях, — совершенно серьезно проговорил Скиба.
Опять свист, будто над самым ухом, такой долгий-долгий, что, кажется, не будет ему и конца. Со смущенной улыбкой, странно неторопливо и аккуратно Скиба сполз со скамейки на пол, что-то бормоча про «непривычку»…
Шидловский поднес стопку к глазам, маленькими глоточками, смакуя отвратительный сырец, осушил, поставил на стол и стал выбирать заедок.
Павлик вышел во двор. Пауки свастик висели в небе, чуть покачиваясь и медленно сдвигаясь в сторону железной дороги. И вдруг с надрывным воем пауки стали осыпаться: немцы опять бомбили с пикирования. Павлик лег на землю возле плетня, при каждом новом разрыве он все теснее вжимался в нее. Затем, как это обычно бывает при бомбежках, наступил момент обалдения; провала в сознании, когда тело продолжает автоматически отвечать на все звуки, продолжает заботиться о себе, но сам ты уже не отдаешь себе отчета в его