— Чердынцев, Павел Сергеевич, — представился Павлик, отвечая на крепкое пожатие руки Елагина.

— Диктор?..

— Сейчас — диктор, а вообще инструктор-литератор «Фронтовой-солдатской».

Елагин с интересом поглядел на Павлика своими глубокими, ласковыми глазами.

— Мне нравится ваша газета, — сказал он. — А кто писал передовую «Гитлеризм — это война»?

Павлик покраснел:

— Я писал!

— Дельно и с темпераментом, вы нащупали важную тему. Я убедился, работая с пленными, что лишь немногие немецкие солдаты понимают, что гитлеризм — это война, большинство убеждено, что война была Германии навязана. Об этом надо говорить неустанно, настойчиво, убедительно… Можно познакомиться с вашей радиопередачей?

Павлик извлек из полевой сумки обширный труд Алексеева.

— Ого! Это что, ученая диссертация?

Елагин бегло, опытным взглядом пробежал страницы.

— Сразу видно, что отдел пока еще недостаточно связан с фронтом, — заключил он. — Такая передача потребует около часу, а машина при самых благоприятных условиях может продержаться минут пятнадцать — двадцать. Придется сократить. Вот хотя бы за счет статьи «Личная жизнь Гитлера». Она предполагает, что все немецкие солдаты разделяют нашу ненависть к Гитлеру, а это, к сожалению, далеко не так. К тому же и самый материал недостоверен. Ни к чему тут и скучнейшая статья «Национализм ли это?», а ведь она одна отнимет у вас добрых четверть часа. — Елагин поморщился. — И нельзя сообщать о налетах союзной авиации таким ликующим тоном, будто мы ожидаем, что немцы порадуются этому вместе с нами! Говорить об этом надо строго и просто, достаточно одних фактов… Вы что, несогласны со мной?

— Нет, отчего же… — уклончиво сказал Павлик.

Он полностью был согласен с Елагиным, не сомневался, что и Гущина убедили бы приведенные им доводы — ведь Гущин не раз говорил, что отделу надо еще теснее связаться с фронтом. Но Павлику не хотелось с такой уж легкостью «предавать» отдел, в котором он работал.

Елагин молча поглядел на Павлика, словно пытая, что таится за его уклончивостью:

— Значит, согласны. Что же, за дело!

Они засиделись до ночи. Уютно потрескивала печурка, дрожало пламя самодельного светильника, шевеля тени в углах. Когда работа была окончена, Елагин встал и с хрустом расправил свой большой костяк.

— Учтите, Павлик, — позвольте мне так вас называть? — наши наступают, у них там что ни день новые пленные, а значит, свежий материал. Постарайтесь получить обращение какого-нибудь пленного к своим товарищам. Но это уже на месте…

— Машина пойдет к Черному Яру? — спросил Павлик.

— Естественно, работать надо на линии огня. А сейчас спать, завтра вам предстоит трудный день.

Павлика волновали мысли о предстоящей работе, и ему никак не удавалось заснуть; он скинул с головы ворот полушубка и присел на нарах.

— Не спится? — услышал он голос Елагина.

Полковой комиссар лежал на спине, положив под голову руки, глубокие глаза его, обращенные кверху, поблескивали в темноте.

— Да, не спится что-то…

— В ваши-то годы? Бессонница?

— Что вы, Алексей Петрович. — Павлик тихо засмеялся. — Это только сегодня, я все о завтрашнем дне думаю… А по правде, я завидую людям, у которых бессонница, ужасно обидно тратить время на спанье!

— Не завидуйте, Павлик, — странным голосом сказал Елагин.

— А что, — смутился Павлик, — это очень тяжело, Алексей Петрович, бессонница?

— Да я вот почти совсем не сплю, — просто сказал Елагин. — Не получается у меня это с тех пор, как убили сына…

— Он погиб на фронте?

— В ополчении, под Вязьмой… Митя, единственный. — И после молчания: — Вы чем-то напоминаете мне его, хотя, право, не знаю чем. Впрочем, все молодые люди напоминают мне Митю. Он был некрасивый, рыжий, и я очень его любил…

— И вы все время думаете о нем?

— Я думаю о многом… Особенно о будущем. Но, в общем, я всегда думаю о сыне. Скажите, Павлик, а вы думали когда-нибудь о том, какой Германия будет после войны?

— Думал, Алексей Петрович, и даже поспорил раз с одним нашим сотрудником. Я говорил, что Германия обязательно будет социалистической, а он усомнился, сослался на опыт прошлой войны. Он просто лишен чувства истории…

— Вы по образованию историк?

— Да, хотя, правда, ушел с последнего курса.

— А я филолог-германист. И сын шел по моим стопам… До прихода Гитлера к власти я не раз бывал в Германии, изъездил ее вдоль и поперек. Это удивительно красивая страна, ее надо видеть своими глазами! Шварцталь с его изумрудной зеленью и старинными домиками, сложенными из аспидно-черного камня… Броккен, где внизу яростно бурлит поток, а вверху кружатся в шабаше гетевские ведьмы, их отчетливо видишь в полночь, когда из низины ползет туман, а краешек луны чуть проглядывает из-за туч… Или Вартбург, взнесенный на самую вершину зелено-кудрявой горы, поросшей буками, куда дети и новобрачные взбираются по древним тропам на осликах, разукрашенных лентами… Да, все это надо видеть самому, чтобы пережить, постигнуть чужую культуру в ее народных истоках. Я мечтал поехать туда с сыном, когда Германия будет свободной и вновь открытой для людей… И знаете, Павлик, я все как-то не могу понять, нет, не понять, а принять то, что произошло с великой немецкой культурой, изучению которой я отдал полжизни. Сейчас она загнана в такую глубь, что извлечь ее обратно, на свет дня, возможно, конечно, лишь при коренной переделке сознания людей…

Они беседовали долго. Искреннее, дружеское расположение Елагина растормозило Павлика, он и сам не заметил, как рассказал ему и о своем позорном «альбомном» плене у Хохлакова, и об освобождении из плена, о Кате и даже о Белле. Затем снова заговорил Елагин, но его голос вдруг отдалился, стал звучать глухо и тихо, словно из-за каменной стены, — Павлик стремительно погружался в черную яму сна.

Елагин поглядел на Павлика, чуть улыбнулся и прикрыл его шинелью.

— Нет, мы не поедем с тобой в обновленную Германию, мой рыжий сын, — заговорил он тихо, — мы никуда не поедем с тобой. Ты был хорошим и добрым мальчиком, таким хорошим, что я не испытываю боли, глядя на твоих живых сверстников. Мне кажется, в каждом из них есть твоя частица… Спи, Павлик, — произнес Елагин, услышав слабый, прерывистый вздох, вдруг вырвавшийся из груди спящего, — спи спокойно, живая человечья душа, может, тебе дано прожить ту удивительную жизнь, какую я придумал для своего сына…

И долго еще шептал Елагин, обращаясь к спящему Павлику, так ему было легче, чем когда невысказанные слова теснятся в мозгу, в бессонном запертом сознании.

Проснувшись ранним утром, Павлик обнаружил, что Елагина нет рядом.

— Где у вас умываются? — спросил он дневального.

— А на дворе, где же еще? — удивился дневальный.

Павлик прихватил