Неподалеку, возле большого блиндажа, толпились бойцы. Павлик, заинтересованный, подошел, протиснулся вперед. Дверь блиндажа распахнулась, и оттуда, размахивая листовкой, выбежал красивый белокурый обер-лейтенант, без фуражки, в щеголеватом голубом мундире, на котором поблескивал железный крест. Сердце Павлика сладко замерло: он сразу узнал листовку, которую делал вместе с Шидловским. Эта листовка, в серии фотографий с подписями, изображала путь немецкого солдата Ганса Мюллера от перрона Берлинского вокзала, в момент его прощания с женой и дочерью, до околицы Спасской Полести, где Шатерников заснял его распростертый на снегу труп. Дело было не в том, что он, Павлик, имел какое-то отношение к этой листовке. Нет, наконец-то увидел он своими глазами то, что было венцом их работы, ее оправданием, ее смыслом: немца, добровольно перешедшего на нашу сторону!

В невольном порыве Павлик устремился навстречу молодому офицеру, но бешеный окрик: «Назад! Вон из кадра!» — пригвоздил его к месту. Павлик растерянно оглянулся. Нацелившись ручной камерой «Аймо» на блиндаж, какой-то не в меру длинный, худой политрук, видимо оператор кинохроники, снимал эту инсценированную сдачу в плен…

Павлик одним прыжком подскочил к нему.

— Послушайте… вы!.. — проговорил он задыхаясь. — Кто позволил вам издеваться над нашей работой?..

Кинооператор не ответил.

— Снято! — крикнул он и опустил камеру. Затем с насмешливым видом обернулся к Павлику:

— Вам что-то не понравилось?

— Это профанация… — начал Павлик.

— Да неужто?.. Моя фамилия Ханов. Можете жаловаться, — и оператор вразвалку зашагал прочь.

Павлик подошел к пленному, взял у него из рук листовку и, скомкав, бросил в снег.

— Где ваша шинель и шапка? — спросил он по-немецки.

Пленный кивнул на блиндаж. По его красивому, осмугленному зимним солнцем лицу катились слезы. Он пытался удержать их, жмурился, порой быстро проводил рукавом по глазам, но ничего не помогало: старший лейтенант немецкой армии, как сопливый щенок, обливался слезами под насмешливыми взглядами советских бойцов.

Павлик думал: старший лейтенант оскорблен тем, что его заставили разыграть добровольную сдачу в плен, но оказалось, то было лишь каплей, переполнившей чашу страданий обер-лейтенанта Скузы, «самого неудачливого человека в мире», по собственным его словам.

Около трех часов провел Павлик в блиндаже с пленным, выслушивая его необычную повесть.

Большие связи и нежная дружба родовитой баронессы фон Шуленберг долгое время удерживали обер-лейтенанта фон Скуза вдали от фронта. Но внезапное и резкое охлаждение баронессы привело к тому, что обер-лейтенанта отправили на Восточный фронт. После трех месяцев адского существования на Волхове Скуза понял, что либо сойдет с ума, либо наложит на себя руки, и стал засыпать свою бывшую возлюбленную мольбами о помощи. В конце концов ее сердце дрогнуло, она откликнулась на этот страстный вопль самосохранения и обещала вызволить Скузу. И вот два дня назад пришел долгожданный вызов. Обер-лейтенанту сразу бы умчаться отсюда без оглядки, но его начальник, капитан Фрелих, из подлой зависти под всякими предлогами затягивал его отъезд. Он продержал его в Дубкове до самого боя, кончившегося для Скузы так печально. Единственным, слабым утешением послужило обер-лейтенанту то, что он своими глазами увидел, как осколком снаряда раскроило через капитану Фрелиху…

Скуза говорил о своих бедах с злобным цинизмом вконец отчаявшегося человека. Он винил в своей неудаче и капитана Фрелиха, и баронессу Шуленберг, и ее высокопоставленного мужа, и имперскую канцелярию с ее продажностью и волокитой, и весь гитлеровский государственный строй, прогнивший сверху донизу.

— Как я их всех ненавижу! — говорил пленный, сжав голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону. — Жаль, что сорвалась съемка. Хорошая была бы им всем пилюля: Герберт фон Скуза добровольно сдался в плен!..

— Что же, мы дадим вам возможность выступить по радио.

Бледные губы обер-лейтенанта дернулись усмешкой.

— Я прекрасно понимаю, — сказал он, — что вы делаете это предложение отнюдь не из любезности.

— Отнюдь.

— Но я согласен, господин лейтенант. Мне все так омерзело, что я с наслаждением выведу на чистую воду всю эту сволочь!

— Похоже, вы не очень-то верите в победу Германии?

— Тот, кому наша кухня известна так хорошо, как мне, понимает, что о победе не может быть и речи. Сегодняшняя Германия похожа на орех с рождественской елки: снаружи позолота, внутри гниль. Гитлера все боятся и все обманывают. Обман и ложь, ложь и обман во всех звеньях государственной жизни! Каждый думает лишь о том, как бы спасти свою шкуру при окончательной катастрофе. Возможно, нас хватит еще на одно-другое усилие, на какой-нибудь наступательный рывок, но после этого неизбежно начнется развал…

Павлик с интересом смотрел на Скузу: похоже, этот обер-лейтенант действительно имел представление о вещах, скрытых от рядового боевого офицера.

— А этот, как вы выразились, рывок не может быть попыткой овладеть Ленинградом? — спросил Павлик.

— Ну, нет! — с полной убежденностью проговорил Скуза. — Сомневаюсь, сможем ли мы взять Ленинград, но за то, что мы не станем его брать, ручаюсь. Настолько у них еще хватает ума…

Это было что-то новое.

— Поясните вашу мысль, — сказал Павлик.

— Начать штурм Ленинграда — значит увязнуть окончательно…

— Но ведь ваша пропаганда без конца кричит, что вы вот-вот захватите Ленинград!

— Так это же для поддержания боевого духа, — усмехнулся Скуза.

— Вы и об этом можете сказать вашим солдатам?

— Пожалуйста! — Скуза пожал плечами.

Павлик протянул пленному блокнот и вечное перо:

— Я попрошу вас набросать вашу речь.

На Волховском фронте пленных еще не использовали в радиопередачах, и Павлик счел нужным запросить Елагина о предстоящем выступлении Скузы. Вскоре пришла ответная телеграмма: начальник ПОАРМа одобрил начинание Павлика.

Последующие дни бывший обер-лейтенант Герберт фон Скуза разъезжал в передвижке в качестве пятого члена экипажа. Его нервный, резкий голос широко разносился над немецкими позициями. Напрасно опасался Павлик, что с утратой первого острого чувства обиды на судьбу, досады и злобы на людей, которых Скуза считал виновниками своего плена, он потеряет вкус к разоблачениям. Ничуть не бывало: с каждым новым выступлением он все более раскалялся, вспоминал все новые примеры распада и разложения гитлеровской верхушки, лжи, обмана, честолюбивых происков, карьеристских ухищрений генералитета, оплачиваемых потоками крови немецкой молодежи, издевался над промахами и нелепостями геббельсовской пропаганды, над лживым туманом, которым задуривают мозги немецких солдат…

К сожалению, Скузу вскоре затребовал разведотдел армии, и Павлику пришлось с ним расстаться. Впрочем, он без труда нашел ему замену. Наступление продолжалось, каждый день прибывали новые пленные. В одной из партий оказался старший ефрейтор Рейнер, бывший рабочий-металлист. Рейнер работал на военном заводе и мобилизации не подлежал. Однажды он выразил сомнение в