Павлик тоже не очень-то верил в свое командирское звание, но считал себя обязанным в него верить, а следовательно, и вести себя как настоящий командир. И Лавриненко ощутил сейчас это различие между ними — различие между тем, кто способен быть только хранителем машины, и тем, кто может быть ее командиром. Его кивок означал: коль ты сам веришь тому, что ты командир, — действуй!..

Они были уже неподалеку от цели путешествия, когда за ними погнался немецкий самолет. Поначалу Павлик не обратил внимания на тонкий, как бы скользящий звук, словно кто раз-другой шваркнул по крыше рашпилем. Но затем он увидел тень самолета, пробежавшую по снегу, и услышал его рокот, вклинившийся в привычный, ровный шум мотора. Снова тот же скользящий звук, и Павлик понял, что это поют пули, задевающие по касательной крышу передвижки. Машина шла пустырем — то ли полем, то ли болотом, — и вокруг не видно было никакого укрытия. Павлик вопросительно глянул на Лавриненко, тот чуть пожал плечами. Значит, выход один — движение вперед.

Шальнов и Прошин притихли на скамейке, испуганно округлив глаза. Голубая тень вновь и вновь проносилась по снегу, она казалась весомой, материальной — таким дьявольским сверлящим, яростно-захлебывающимся гулом и треском сопровождалось ее появление. Но вот что-то звонко треснуло, под потолком машины возникла дырка с рваными краями, затем вторая. На губах радиста Шальнова появилась жалкая, дрожащая улыбка, его голубые глаза умоляюще перебегали с Павлика на Лавриненко.

— Товарищ Шальнов, — громко сказал Павлик, — вы, что же, поморозить нас решили? Почему не следите за печкой?

Вилка провода выскочила из гнезда, печка остыла. Шальнов вздрогнул и поспешно ухватился за вилку.

— Провод коротковат, — заметил Лавриненко, — он у тебя все время выскакивать будет.

— Костя, дай моток, — попросил Шальнов механика.

Тот достал из-под лавки свернутый в кольцо провод, Шальнов разобрал вилку и с помощью изоляционной ленты нарастил шнур. Затем он плотно вогнал вилку в гнездо, приложил к печке ладонь и сразу отдернул: спираль быстро розовела. Шальнов поднялся с колен, сел на лавку. Забытый было страх вновь вспыхнул в его глазах и сразу потух — снаружи парила тишина, немецкий самолет, расстреляв свои ленты, оставил передвижку в покое. Видимо, если у человека возникает страх, надо сразу занять его каким-нибудь делом…

Вскоре за развилкой дороги, где высился шест со стрелками-указателями, возникла длинная, тощая труба, выходившая, как показалось Павлику, прямо из земли, два блиндажа, гора замерзших помоев, присыпанная снегом поленница березовых дров. Дальше, в березовом косячке, показался замаскированный ветками сарай, возле него кренилась набок поддомкраченная полуторка. Оказалось, тут расположились службы Политотдела и штаба Ударной армии: столовая, кухня, склады, гаражи, мастерские. Сам Политотдел находился метрах в трехстах отсюда, в лесу.

Павлик вместе с Лавриненко представился начальнику Политотдела армии, затем их накормили ужином. Елагина не было — он накануне уехал в одну из дивизий. «Ждать» на армейском языке называлось «отдыхать», и Павлику очень понравилась меткость этого слова. «Отдыхайте, Елагин скоро будет», — сказал ему начальник Политотдела.

В большом, просторном блиндаже, где обитали начальники отделов и их заместители, шла обычная вечерняя жизнь: дневальный подогревал на печурке гороховую похлебку, двое политотдельцев резались в шашки, один подстригал маленькими ножницами молодые, мягкие усики, с трудом ловя свое изображение в уломочке зеркальца, воткнутом в щель сколоченного из досок стола, кто просматривал бумаги, кто чистил пистолет, кто читал двухполосную армейскую газету, двое о чем-то громко спорили. Павлик не мог уловить сути спора, но, кажется, речь шла о какой-то цитате из Маркса.

— Ну спроси Елагина, чудак, если мне не веришь! — исчерпав все доводы, произнес один из спорящих.

— И спрошу! — с запалом отозвался другой. — Увидишь, Елагин будет на моей стороне!..

Павлик уже раньше заметил, что имя Елагина произносится здесь с особым уважением и теплотой, так говорят о человеке, чей моральный авторитет неоспорим.

В блиндаж заходило много всякого народа. Иные, видимо, только что вернулись с переднего края, их было легко узнать по красным от мороза и ветра лицам, по некоторой возбужденности, которая сказывалась в размашистых жестах, в голосах, слишком молодцевато-громких; почти каждый из них считал своим долгом, швырнув на нары полушубок со звенящей сбруей, сообщить что-нибудь о дивизии, ломавшей немецкую оборону в направлении Черного Яра. «Ох, и прут же наши, немчура по всем швам трещит!» Каждого вновь прибывшего подробнейшим образом выспрашивали о горловине — узком коридоре, которым фронт сообщался с прорвавшейся вперед дивизией. И тут с такой же неизбежностью следовали короткие, мужественные определения: «давать жизни», «наломать дров», но на этот раз они относились к немцам, державшим горловину под непрерывным огнем. Павлик остро завидовал политотдельцам, возвратившимся из опасной поездки: скорей бы уж пришло время, когда бы и он, Павлик, мог лихо швырнуть на нары повидавший виды полушубок и с небрежным видом сообщить последнюю весть о нашем прорыве и о проклятых фрицах, «дающих жизни в горловине»!..

15

Поздно вечером в блиндаж, пригнувшись под притолокой, вошел пожилой, рослый, плечистый полковой комиссар. В отличие от других, он не сообщил никаких новостей, лишь произнес негромким голосом «добрый вечер» и стал неторопливо стягивать с себя влажную от снега шинель.

— Алексей Петрович, горячего чайку!

— Алексей Петрович, горохового супчику!

— Алексей Петрович, просим к нашему шалашу!

— Спасибо, друзья, я сыт, и пит, и нос в табаке, — негромким и вместе мягко звучным голосом произнес полковой комиссар.

По тому вниманию, какое встретил он здесь, по ощутимо усилившемуся с его приходом духу общности Павлик догадался, что это и есть Елагин.

Елагин снял ушанку, и Павлика поразило странное несоответствие между его мощным лбом и слабо развитой нижней частью лица. Его высокий, просторный, гладкий, с нежно-розовыми залысинами лоб был прекрасен, так же как и глубокие, пристально-ласковые глаза, но у природы, начавшей так щедро и вдохновенно ваять эту голову, словно иссякли силы, и она уже наспех слепила слабые челюсти, маленький срезанный подбородок, тесный рот. Впрочем, уже через короткое время несоразмерность лица Елагина стала даже восхищать Павлика: он находил теперь в этом особый умысел природы, подчеркнувшей самое человеческое в человеческом лице, то, что выражает разум и душу.

Елагин первый обратился к Павлику. Он уже слышал о приезде передвижки и потому, приметив незнакомого политработника, решил, что это и есть командир радиомашины.

— Давайте знакомиться, — сказал он, протянув Павлику большую, широкую