Представив себе, как черный, с синеватым отливом вал накрывает отделение Манича, выкатывается на откаточный, устремляется по «падающей печи» на подножный, в котором работают отделение Кавунка, Гришанов и шахтная горноспасательная команда, затапливает его и медленно, но неостановимо, как поток магмы, катится к базе, Тригунов зябко передернул плечами. Лицо его вытянулось, закаменело и на правой скуле выступила белая заплатка.

— Что предпримем? — хрипло спросил он Манича.

«Когда смоленым потянуло, сразу: «Что предпримем?» — мелькнуло у того где-то в подсознании, но Манич тут же подавил в себе чуждую ему мелкую обиду, которая им самим была и выдумана. И снова стал он тем прежним Маничем, каким знали его все и сам он. И Тригунов услышал уверенный в своей правоте голос:

— Надо быстрее прорезать лаву, задержать в ней «фиалку» и пробраться по просеку к проходчикам.

— Верно, Алексей Свиридович, — Тригунов перевел дыхание. — Опасность этой работы, надеюсь, представляете?

— Пред-став-ляю.

Тот, кто услышал бы, как было произнесено это слово, больше ни о чем спрашивать его не стал бы. Так поступил и Тригунов. Он лишь сказал:

— Пришлю связиста. Установит аварийную сигнализацию в подножном, у места разборки завала, на базе. Пульт — здесь. Будете дежурить около него лично. При опасности прорыва — включайте «тревогу», отходите на запасную базу. Совместно с резервом примите меры по спасению тех, кто не успеет выйти из подножного.

— Вас понял, товарищ командир.

На откаточный можно было спуститься по узкой, уже полностью восстановленной выработке — «течке». По ней, когда лава работала, в люк стекал уголь. Но командиру отряда нужен был Репьев, отдыхавший у «печи», по которой Тригунов поднялся на просек. И он пошел прежним путем. Увидев приближающийся огонек, Репьев привстал. Подойдя к нему, Тригунов остановился:

— Ваше предложение принято. Желаю успеха.

— Благодарю, товарищ командир, — неожиданно звонко выкрикнул Репьев. И его восторженный выкрик снова навел Тригунова на мысль о неуравновешенности Репьева.

— Присмотрите за ним, — шепнул он Маничу.

Уже с базы Тригунов позвонил на командный пункт, доложил обстановку Колыбенко, дал распоряжение заместителю о немедленной прокладке аварийной сигнализации и направился к Гришанову.

* * *

«Падающая печь» имела два раздела: грузовой и людской. По первому из них небольшая, с пневматическим приводом лебедка тягала скипок — сваренный из котельного железа продолговатый ящик со скошенной под острым углом лобовиной; по второму, оборудованному лестницей, проходили вентиляционная труба и провода связи. Над лебедкой возвышался проходчик Зимин. Перекинутый через блочок сигнальный трос пополз вниз: бум! Трос ослаб и натянулся снова: бум! Два удара: вира! Лебедчик включил двигатель. Скипок по настилу дополз до борта вагонетки, уперся в него лобовой кромкой, стал на «попа». Послышался сухой шорох. Над вагонеткой взметнулся черный султан пыли.

Тригунов жестами спросил у Зимина: «Можно спускаться?» Тот трижды дернул за сигнальный трос: «Принимай скип!» Опустив его, выключил лебедку и лишь после этого утвердительно махнул рукой. Привычно переставляя ноги по узким ступенькам лесенки, цепляясь то головой, то плечом за тугую, раздутую воздухом трубу из прорезиненной ткани, Тригунов слез на подножный штрек.

В забое, удалившемся от «печи» метров на пятнадцать, гулко стучали отбойные молотки. Когда один умолкал, второй, словно наверстывая его вынужденную остановку, заливался еще яростнее. На штреке, расставив ноги чуть ли не на всю его ширину, через каждые полтора-два метра стояли горноспасатели. То выбрасывая вперед угольные, с короткими черенками лопаты, то плавно подтягивая их, они, не разгибаясь, гнали по почве отбитый уголь, пропуская его между ног. Возле каждого из них находился респиратор, висевший между стойками на уровне груди. Плечевые ремни и дыхательные шланги располагались так, чтобы для надевания респиратора потребовалось сделать не более двух-трех движений. «Учел, — одобрительно отметил Тригунов предусмотрительность Гришанова, — даже то, что все мы с пионерского возраста приучены поворачиваться через левое плечо, и разместил респираторы с левой руки».

Прижимаясь к стенке штрека, чтобы не мешать отгребщику, Тригунов молча наблюдал за его размашистыми, напоминавшими качания маятника, движениями, втягиваясь в изнуряющий спор с самим собой. «Что, если прорыв «фиалки» произойдет сейчас, когда аварийной сигнализации еще нет, а передача «тревоги» по телефонам и шахтофонам растянется на несколько минут? Выскочить на откаточный никто не успеет, в том числе и ты. Надо, пока не будет аварийной сигнализации, работы остановить, людей из подножного вывести». «Но тогда будет потеряно не менее двух метров проходки!» — «А ты предпочитаешь потерять десять жизней?» — «Ведь два метра проходки — не просто метры выработки. Это — люди, ждущие спасения!» — «Решай… Решай…» — «А как бы поступил он? Как бы поступил в таком случае сам Черницын?»

Однажды Тригунову, когда он только стал горноспасателем, поручили разобрать архив, хранившийся в огромном полуразвалившемся шкафу, который занимал пятую часть красного уголка. Ему подвернулась объемистая картонная папка с надписью: «Памяти Николая Николаевича Черницына». И Тригунов не выпустил ту папку из рук до тех пор, пока не дочитал последнего из находившихся в ней документов до конца — до слов прощания, произнесенных друзьями и почитателями Николая Николаевича над его могилой. Подвижническая жизнь выдающегося организатора горноспасательной службы в дореволюционной России взволновала молодого командира отделения, собиравшегося при первой возможности переменить профессию, а свидетельства очевидцев трагической гибели Черницына глубоко потрясли его. Положив похолодевшие ладони на зеленую, с обтрепанными углами папку, он поклялся тогда: «Обещаю вам, Николай Николаевич, всегда остаться верным делу, которому вы отдали свою жизнь, обещаю беззаветно, как вы, служить ему».

Тригунов изучил многочисленные, разбросанные по горным журналам дореволюционной поры статьи Черницына, а когда возвратился в Донбасс — разыскал людей, работавших с Николаем Николаевичем на Макеевской спасательной станции. Рассказанного ими оказалось более чем достаточно, чтобы воображение дорисовало облик личности, поразившей Тригунова. Его привлекали в Черницыне не только острый аналитический ум, недюжинные организаторские способности, умение зажечь и повести за собой других, хотя и этих качеств с избытком хватило бы для того, чтобы завоевать любовь молодого человека с целеустремленным характером. Тригунова захватила беспредельная увлеченность Черницына избранным делом, безграничная, до полной самоотдачи, преданность ему.

Черницын видел высшее счастье в том, чтобы служить простым людям, не требуя взамен ни богатства, ни наград, ни почестей и славы. Именно