— Кто орудует?

— Репьев, товарищ командир, — ответил Манич.

— Старается?

— Одержимый какой-то. На пожар выезжали, на затопление, на загазирование — вроде бы ничего такого за ним не замечал. А тут — как сказился. Лезет очертя голову…

— Это поправимо. Главное — не трус.

Репьев лежал на боку, упираясь в крепь ногой. Плечом он давил на отбойный молоток, в который вместо пики был вставлен «башмак», надетый на торец «кола» — узкой обрезной доски-пятидесятки. Плотно пригнанные друг к другу «колья» образовывали надежный щит. Под его прикрытием Тригунов решил перейти забитую выброшенным углем, уходившую вверх под углом шестьдесят пять градусов лаву. Ширина ее затрамбованного углем рабочего пространства всего семь-восемь метров, и если бы удалось его, это пространство, перерезать — можно было бы выйти в продолжавшийся за ним просек и пробраться на откаточный штрек к Комарникову, Чепелю, Тихоничкину.

«Кол» изгибался и вибрировал. Тригунов опустился на корточки около Репьева и молча наблюдал за ним. Репьев забил «кол» до отказа, тут же откинулся назад, взял другой «кол», завел заостренный его конец за стойку, на тупой надел «башмак» — и снова налег на отбойный молоток.

Движения Репьева были точны, экономны, но порой в них прорывалась суетливость. Она-то и насторожила Тригунова. Он осторожно положил на плечо Репьева руку. Тот нервно стряхнул ее и еще сильнее надавил на рукоятку молотка. Тригунов пережал шланг. Молоток захлебнулся. Репьев вскочил на колени, выкрикнул: «Воздуху!..» И лишь тогда заметил, что перед ним командир отряда. Но и после этого взгляд его какое-то время оставался отрешенным. И эта отрешенность Репьева тоже не осталась не замеченной.

— Вы здоровы? — внезапно наклонился к нему Тригунов.

— А что? Чего выпытываете? — отпрянул Репьев.

Тригунов пристально посмотрел на него.

Репьев как бы очнулся, неохотно выпрямился:

— Извините, товарищ командир отряда… Случайно вырвалось, с досады…

— На кого же вы досадуете? — не сводя пристального взгляда с Репьева, спросил Тригунов.

— На медлительность нашу. Зачем бьем второй ряд «кольев»? И один бы удержал. Спешить же надо. Ведь люди там, люди!

Горячность Репьева пришлась по душе Тригунову. «Что значит свежий человек! — подумал он. — А я очерствел. Да, профессия накладывает свой отпечаток. Умом понимаю всю трагичность положения замурованных шахтеров, делаю и буду делать все, чтобы спасти их, но неотступной душевной боли, как в первые годы службы, не испытываю. Может, это не очерствение, а что-то другое? Если бы сердце хирурга каждый раз замирало от жалости к больному, оказавшемуся у него на столе и нуждающемуся в немедленной операции, — разве он смог бы ему помочь, сохранить твердость руки?» Тригунов примирительно кивнул Репьеву:

— Сейчас разберемся. Отдохните маленько, а мы тут потолкуем.

Забивной крепью Тригунов остался доволен. Все «колья» удалось заколотить на полную длину, их ребра, судя по выступающим концам, плотно прилегали друг к другу.

— Репьев, пожалуй, прав, — как бы продолжая оценивать увиденное, проговорил Тригунов и обернулся к Маничу: — Начинайте продвигаться!..

— Есть, приступить к проходке, — отчетливо, но без обычной энергии отозвался Манич, стараясь не выказывать своего недовольства. А недоволен он был прежде всего собой. «Почему, — допрашивал себя Манич, — начать проходку под прикрытием одного ряда «кольев» предложил не ты, которого считают в отряде одним из самых опытных младших командиров, а этот новичок? Выходит, респираторщик Репьев, лишь несколько месяцев назад узнавший о том, что есть на свете горноспасательное дело, лучше разбирается в нем, чем ты, отдавший этому делу половину жизни? А может, он больше думает, как спасти этих шахтеров, чем ты? Может, душа по ним сильнее болит у него? А?»

Выдвинутые против себя обвинения показались Маничу слишком суровыми, и его мысль заметалась в поисках оправданий. «И командующий наш тоже хорош, — переключился он на Тригунова. — Нет чтобы спросить: «Как вы считаете, товарищ Манич, однослойная забивная крепь выдержит?» Куда там! Сразу: «Начинайте продвигаться!..» Манич с укором посмотрел на командира отряда.

Перед уходом, в силу выработавшейся привычки, Тригунов еще раз начал осматривать рабочее место отделения. Луч светильника неторопливо поднялся до последнего, врезавшегося в кровлю «кола». В щель между верхним его ребром и размокшим сланцем медленно высовывался язык черной с голубоватым отливом пасты.

— Манич, — с тревогой окликнул командира отделения Тригунов, — посмотрите…

— «Фиалка», — прошептал Манич, словно опасался, что их могут подслушать.

«Фиалкой» шахтеры называют перемешанную с водой угольную мелочь. Почему этой во всех отношениях неприглядной и опасной смеси дали такое нежное ими — неизвестно. Может, потому, что в скупых лучах подземного света она имеет слегка синеватый оттенок; возможно, потому, что, спокойно стекая на горизонтальную плоскость и медленно расползаясь во все стороны, она как бы распускается, зацветает подобно фиалке; а может быть, назвал ее так какой-нибудь злой шутник, — мол, и в шахте есть приятные вещи: раз понюхаешь — век не забудешь. Да, «фиалку» не забудешь. Слишком памятный запах у нее — запах большой беды. Страшна, к примеру, вода над головой. Но вода — пронырлива, увертлива, быстро дает о себе знать: то начнет исподволь сквозь пласт просачиваться, то из щелей вырываться — насторожится шахтер и обезопасит себя. А «фиалка» ленива, неповоротлива, встретит на пути препятствие и начнет накапливаться, чтобы потом — как сель с горы.

«Как мне не пришло в голову поинтересоваться водообильностью?! — бранил себя Тригунов. — И Колыбенко ничего не сказал. Но его можно оправдать: раньше сталкиваться не приходилось. А я то знаю, чем этот цветок попахивает, и вот…»

— Сколько воды поступает из лавы? — тоже переходя на шепот, спросил он Манича, хотя и не ожидал, что тот даст точный ответ.

Но о шахтах, обслуживаемых его взводом, Манич знал почти все, что может потребоваться горноспасателю.

— Двадцать кубов в час, — уверенно сказал он.

— Из них с вентиляционного?

— Ничего. Весь приток дает нижняя половина лавы из трещин в почве.

— Нижняя? — переспросил Тригунов и не смог на этот раз скрыть охватившего его беспокойства. — Когда шел откаточным, воду в канавке видел. Наверно, через выработанное пространство кубов десять все же проходит. И столько же остается в лаве. Значит, за двое суток в ней набралось кубов пятьсот. Да если всю ее превратить в «фиалку», получится внушительная цифра. К тому же она беспрерывно растет. Как ты его уловишь, приток этот? Отведешь как?

Тригунову было совершенно