2

Яков Малов сдержал свое слово: к осени капитально отремонтировал свой дом и с окончанием полевых работ затеял справить в нем новоселье. Все видели, что человек собирается зажить на крепкую ногу, рачительным хозяином, добрым семьянином. И солдатки-вдовушки да обездоленные войной девки-перестарки зорко следили за каждым его шагом, шушукались, гадали, на кого же из них падет его выбор. Прихорашивались, завидя Малова, и, сами того не замечая, молодели при нем.

А он, сухой, крепкий, с развернутой грудью, на которой неизменно посверкивал гвардейский значок, вываливался из ходка, выкрикивал свое обычное приветствие «Здравия желаю, бабы!» и принимался сворачивать «козью ножку». Раскурив ее, Яша делал таинственное лицо и осторожно намекал: «Слышал я…» Все замирали, затаив дыхание, и он выплескивал свой очередной соленущий анекдот. Опомнившись, бабы обрушивались на него с тумаками, а он только похохатывал короткими очередями: «ха-хи!» да «хо-хэ!» — в суматохе успевал одну ущипнуть, другой врезать чуть пониже спины, а третью и в щечку чмокнуть. Растрепанный женщины долго приводили себя в порядок, отворачивали в сторону пылающие лица, ругались:

— У-у, а еще гвардеец!

Услышав свое прозвище, Яша оглядывался в ходке и посылал бабам воздушный поцелуй. Пугливый Самсон делал внезапный скачок, и голова бригадира заламывалась за спину, язык его принимался молоть несусветную смесь из вольных русских присловий и щедрой россыпи иноземных слов.

В общем-то чудаковат был мужик, с вывертами и заскоками. Например, с домом своим. Отделать отделал его, а обнести двор плотным забором, поставить глухие крытые ворота, как было заведено в здешних краях, отказался. Отгородился редким, низеньким и ровненьким штакетником — весь двор как на ладони просматривался, и не сразу найдешь, где калитка, где ворота, хоть перепрыгивай с разбегу через такой заборишко.

— Экономнее, проще, приличнее! — доказывал он, но с ним и не спорили.

Во дворе он вырыл колодец. Поставить бы ему обыкновенный ворот, подвесить бадейку, и дело с концом. Да нет же, вздумалось ему сооружать еще ручной насос, а саму шахту плотно заделать люком и завершить еще будочкой. Возился он со всем этим долго, но вода пошла. Необычным для здешних обычаев путем.

Говорили, что и в доме, во внутреннем убранстве, ввел он много новшеств. Намудрил там что-то с печью, отгородил настоящую кухню и не обычный придел, а целую спальню соорудил.

Словом, разговоров обо всем этом было много, и все с нетерпением ждали дня и часа, когда Малов закатит обещанное новоселье.

Одной из первых получила приглашение Нюра.

— Не придешь — сожгу дом! — шутливо пригрозил Яша.

— Гостей, поди, и без меня будет много — не дадут баловать с огнем! — пошутила и она, любуясь ловкостью, которая отличала Яшу от всех других табакуров. Раз, два, три, или, как сказал бы он сам, — айн, цвай, драй — и дым уже бьет упругими струйками из его ноздрей, вырывается колечками изо рта.

— Ну, ладно, приходи, — тихо и серьезно сказал Малов, сделав две-три особенно глубокие затяжки, и опять улыбнулся: — Пожар, ясно, ни к чему. Это я так, понимаешь…

3

Был тихий, теплый пасмурный день. На картошку навалились чуть ли не всем колхозом, и на поле было тесно, шумно, весело. Наметанным глазом Нюра еще с утра определила: к вечеру сделается вся работа. Самой ей сегодня не приходилось брать лопату в руки. С утра все распределяла работников, то и дело прибывающих с других участков, потом пришлось отгружать, пропускать картофель через весы — отправлять в город большой обоз. Затем подошла пора принимать делянки. Так пролетел день.

В сумерках ровно светились ряды буртов, укрытых свежей соломой, дымки дотлевающих костров. Небо и перед закатом не очистилось от обложившей его плотной, ровной октябрьской хмури, и теперь на землю быстро навалилась глухая, сырая темень. Стояла та странная неколебимая тишина, которая обычно на день-два выпадает в середине осени, перед тем как загудеть ей морозами и обложиться снегом.

С пригорка еще доносились голоса женщин, ушедших с поля последними, радостно переговаривающихся: покончено с картошкой — считай, что улажено с полевыми работами! Но вот и эти звуки затихли, соскользнув в долину. Нюра пошла по полю вдоль буртов: все ли надежно укрыты? Все оказалось прибранным по-хозяйски. Она постояла на дальней меже, вслушиваясь в ватную тишину вечера, и повернула обратно. Только сейчас Нюра почувствовала, до чего устала, ощутила голодную пустоту в животе. Дали растаяли в темноте, и казалось, что не будет конца этой рыхлой черноте под ногами.

Вдруг впереди что-то замельтешило, захрапело. Нюра не успела сообразить, что это такое, как ее сердце уже забилось в горячей и стремительной благодарности, рвущейся навстречу тому, кто за нею приехал. Пусть хоть бы кто.

Вот так-то чаще всего и решаются судьбы человеческие!

— Не ждала? — спросил Яша Малов, выпрыгивая из ходка и спеша к Нюре. — А я за тобой приехал!

— Яша! — только и сказала Нюра.

Малов осторожно, не сомневаясь, обнял ее, притянул к себе и уверился:

— Ждала! — И сразу заторопился, засуетился, обдавая ее сивушным духом, полез целоваться, напирая грудью, затеснил ее к бурту, к соломе.

Нюра не запомнила, как это у нее получилось, ей показалось, что она только руки свои высвободила, но Малов почему-то ойкнул, отпрянул от нее, упал в темноту, загремел там ящиком.

— Ты чего?! — взбеленился он, торопливо вскакивая на ноги и бросаясь к Нюре. А она подняла выпавшую было из рук лопату, взяла ее на изготовку и спокойно предупредила:

— Не подходи. Искалечу.

Подействовало.

Шумно и зло дыша, Яша внимательно всматривался в Нюру сквозь темень. Немного погодя вдруг обмяк и хохотнул:

— Фердамт нохмаль! Как ловко меня сковырнула!

Зашуршал бумагой, загремел табакеркой.

— Ловка драться-то! Только беспощадна шибко!

— Поддайся тебе, так и мне пощады не будет.

— Ха-хо! Это уж как пить дать!

Огонек зажигалки осветил снизу острые широкие скулы его, черненькие, глубоко посаженные глаза, внимательно и все еще остро целящиеся. Огонек зажигалки потух, и стало совсем непроглядно темно. Было слышно, как бригадир садится на ящик, устраивая его поустойчивее на изрытой, неровной земле, а потом засветился земляникой конец цигарки.

— Зря ты эдак-то, Нюра! — примирительно упрекнул Яша. — И я, понимаешь, с бухты-барахты полез… Но ты — зря. Так недолго и человека искалечить.

Жеребец Самсон, неразличимый в черноте ночи, осторожно напомнил о себе: проскрипел сбруей, тяжело, со стоном вздохнул.

— Слов особых я не знаю, а дело такое, Нюра: я только о тебе и думаю. Больше ждать я не могу, ферштейн… Я решил так: в мой новый дом, как говорится, войдешь хозяйкой ты, Нюра… Ну,