Пел в уреме одинокий соловей, ее соловей.

Снова чувствовала она горячие, налитые нежной силой руки Степана. Наклонялся над ее изголовьем солдат, тот, что мог вернуться сегодня и не вернулся…

«Милая моя, хорошая…»

Ведь было все, было, было, все было, как у людей же!

Задыхаясь от слез, Нюра рывком села в постели, невидяще всмотрелась в полумрак придела, вслушалась в тишину ночи.

Тишины не было: в открытое окно вливался вкрадчивый, неумолчный, таинственный шепот. Это первый настоящий летний дождь, тихий и теплый, шелестел в листве палисадника.

Наверное, не было и ночи: даже отсюда, с кровати в глубине придела, хорошо различалось сложное сплетение ветвей и листьев ильма за окном, за ними, поверх них — горб далекой Игониной горы с линейками меж, черными клубами одиночных берез и шальных кустов на светлом поле яровых.

В своем горестном долгом забытье Нюра потеряла всякое представление о времени. Начни сейчас светать, она ничуть не удивилась бы…

У стенки, белея личиком и сладко посапывая, спал сынишка. Нюра поправила ему неловко откинутую руку, и он, по незабывшемуся младенческому обычаю, не просыпаясь, завертел головой, зачмокал губами в поисках материнской груди. Мать положила ему руку на лоб, и малыш сразу же затих, успокоился глубоким сонным вздохом.

Тихий, таинственный шепот не умолкал за окном. Нюра встала, прошла вперед и, опустившись на колени, легла грудью на подоконник.

С тесовой крыши уже сочилась капель.

— Спишь?.. Спишь?.. — медленно, выжидательно спрашивало слева. А справа, из угла, где Вова обычно играл и у него там были собраны всякие игрушки-железяки, звонко и озорно отщелкивало:

— Нет! Нет! Нет!

— Спишь?.. Спишь?..

— Нет! Нет! Нет!..

Нюра высунула руку далеко наружу, подставила ладонь, и на нее тотчас же будто птички-невидимки уселись и заклевали дружно, усердно предложенное человеком добро. Те же птицы-невидимки, птицы-полуночницы, птицы-бессонницы резвились в листве и в спешке, в суматохе роняли на землю что-то крупное, сочное, короткое и радостное в умирании своем:

— Есть!

— Есть, есть, ребята!

— Есть же!

— Есть!

И все никак не могли понять друг друга те, что работали слева и справа:

— Спишь?.. Спишь?..

— Нет! Нет! Нет! Сколько тебе говорить! Нет! Нет! Нет!

Нюра порывисто встала. Тут же, в углу, в простенке между окном и дверью, у нее висела кое-какая одежонка, и она ощупью выбрала легкое, старенькое платьишко и с треском натянула его на себя. Взобралась на подоконник и вылезла наружу.

Через огород выбралась на улицу. Голым ступням, отвыкшим от прогулок босиком, стало щекотно, и дальше приходилось шагать больше на цыпочках, словно по чисто вымытому полу.

Улица отчетливо просматривалась в обе стороны до конца. За дождливой хмурью пряталась полная луна — угадывалось это по тому, каким плотным светом была пропитана половина неба, занятая ею, и как серебрились прошитые галунами стыки туч.

Нюра закрыла глаза, оставив горячее лицо поднятым к небу. Всего лишь дождь, и даже не дождь — просто дождичек, тихий и ласковый, пятнал ей лицо, а Нюре казалось, что это кто-то очень близкий и родной трепетно-чуткими пальцами ощупывает ее щеки, губы, глаза, лоб, чтобы убедиться, вправду ли она такая, какою кажется с виду, чтобы запомнить ее именно такою во плоти — уже до конца своих дней…

Нюра спустилась переулком к реке. Дорога еще не намокла и прилипала к ступне мягким, толстым и рассыпчатым слоем чуть увлажненной пыли. Снизу бил сильный пьянящий дух, присущий лишь этому долгожданному воссоединению земли с водой.

А вот как вода с водой встречаются…

Нюра присела на корточки, прислушиваясь. Дождевые капельки гвоздили по речной воде со звуком, похожим на посвист утят, устраивающихся на ночь под крылышком матери:

— Тю-тю-тю-тю-тю-тю!

— Уть-уть-уть-уть-уть! — подразнила Нюра невидимых птенцов, сложив губы дудкой.

Дальше она, не поднимаясь на заречную улицу, пошла низом, берегом, широкой и ровной луговиной. Здесь паслись стреноженные кони. На шеях некоторых мирно, успокоительно клохтали жестяные ботала:

— К нам! К нам! Мы здесь! Пасемся! К нам!

Серенький белоногий жеребенок-стригунок со звездочкой на лбу, завидев Нюру издалека, поджидал ее с навостренными ушками, но неизвестности последних трех шагов не выдержал — задал резвого стрекача и, обскакав вокруг матери, вновь застыл на Нюрином пути. Мать резко подняла голову, коротко заржала и доверчиво коснулась жующими губами протянутой человеческой ладони, нагрузила всю ее шумным теплом. Принимая ласку, на минутку перестала жевать, но тут же мягким кивком головы оттолкнула Нюру: мол, иди-ка, человек, своей дорогой, не мешайся тут без нужды — и с новым усердием принялась за пастьбу.

Нюра пошла дальше по темной улице, и необычное чувство единства со всем окружающим переполнило ее. Все окрест — свое, родное…

В правлении светилось только одно окно — окно счетовода.

А вот и он сам, Иван Михайлович.

С крылечка Нюре хорошо было видно его. Он сидел за столом спиной к окну и что-то усердно писал. В его левой руке, о которую он уперся лбом, должно быть, тлела самокрутка: над головой стояла тонкая прямая струйка дыма.

«Ишь, до чего уже ты досиделся! — с неожиданным для себя умилением и лаской подумала Нюра. — Аж задымилась твоя голова!»

Иван Михайлович отстранился от стола, посмотрел на цигарку и тряхнул нагоревший пепел куда-то в сторону.

«Вот-вот, оторвись, отдохни, а то сгоришь, и дыма не останется от тебя!»

Иван Михайлович замер в прежней позе, только с писаниной повременил.

Нюра устыдилась своего присутствия на крылечке правления в столь поздний час и пошла дальше по селу.

Ей показалось, что дождь припустил сильнее. Она подняла навстречу ему лицо, ладони… Липкая свежесть намокшего платья была приятна; лицо, обращенное к небу, к дождю, все еще не могло остыть.

Если даже долго-долго смотреть в небо, и то не заметишь там никакого движения. Тучи, пожалуй, и не подвигаются: их просветленные края никак не меняют своего замысловатого узора. Диву даешься — откуда что берется: сыплет и сыплет. Видно, небо решило напоить землю досыта: на, мол, на, подруга, ты засеянная, тебе рожать!

Клочка сухого не осталось на Нюре. Она не запомнила, какой дорогой и как добежала до плотины, как сошла с нее и постучала в дверь сторожки.

— Кто там ломится? — удивился дед Степан. — Открыта дверь-то!

Нюра зашла и застыла у порога с робкой улыбкой.

— Нюра, никак? — обрадовался сторож, сбросил с колен под лавку хомут и встал, снимая с себя толстый грубый прорезиненный фартук. — Вот ко времени пришла-то! У меня…

Он поднял с лавки коптилку с рыжим, ленивым пламенем, поставил ее на стол. В избушке веяло печным теплом, пахло чем-то