— У меня тут вот что имеется! Лупановские приезжали. Помолу — кот, сказать-то, наплакал, стыдно брать с них гарнцу, так вот они мне и сунули мерзавчика. Хе-хе! Я уже малость приложился, я уже на взводе, можно сказать. Да ведь мне теперь много-то и не надо. Айда, Нюра, к столу! У меня тут и мало-мальская заедка приготовлена.

— Здравствуй, деда…

— Здравствуй-ка, Нюра, здравствуй! Айда-а-а, чего там стоишь, подсаживайся сразу к столу! Батюшки! Да ты, никак, вся промокла?!

— Ничего, деда, не растаю.

— Да ты хоть выжмись, что ли, неладно в мокром-то. А я пока по воду схожу — для чая.

После доброго глотка самогона, после «заедки» — тушенной на постном масле рыбы, после чая на пахучих травах Нюра разомлела и перебралась на топчан. Дед Степан укрыл ее тулупом, прихлопнув сверху, чтобы уплотнить овчинное тепло. Ей стало хорошо, уютно, но она вскинула голову, чтобы успеть спросить о самом главном, что и привело ее сюда среди ночи:

— А скажи, деда…

— Все скажу, Нюра! Все! — подхватил дед. — Помню, в ту германскую вот так же вот…

Нюра закрыла глаза, чтобы лучше представлять себе то, что будет ей рассказано, закрыла глаза и недоуменно открыла: не было ни рассказа, ни деда, ни коптилки. В окошке синел рассвет. Где-то совсем близко заливался соловей…

Нюра стремглав выбежала из сторожки и застыла, едва прихлопнув дверь. Соловей выводил свою песню в черемухе, стоящей прямо против избушки, словно прилетел сюда, только чтобы поприветствовать Нюру.

Дед стоял на плотине с удочкой в руке.

— О! Уже встала? А я хотел рыбки тебе наловить. Поспала бы еще!

— На работу надо, деда.

— Вовке скажи: пусть прибежит ужо да и сам поудит.

— Ладно, скажу, деда.

Край неба, где солнцу вот-вот взойти, очистился от туч. День обещал быть ясным и жарким.

Что ж, прощай, весна! Здравствуй, лето!

Свадебная осень

1

Осень на селе — пора свадебная. Раньше, до войны, бывало, едва завершатся полевые работы — загудят улицы, помчатся по ним разукрашенные свадебные поезда с бубенцами, задрожат, закачаются дома от лихого пляса и истошных песен, взвоет скотина от сплошного людского разгула и небрежения.

Нынче — тихо на селе.

Тихо, очень тихо на селе. Хотя, как говорится, невестами пруд пруди. Нет женихов. Те, что демобилизовались, — демобилизовались по возрасту. Старички, женатики — люди большесемейные, у некоторых уже младшие дочери невестятся. Попадаются среди отпущенных и молодые, холостые парни, но вернулись-то они домой вчистую по тяжелому ранению: у кого с рукой не в порядке, у другого с ногой неладно. Пока что эта категория демобилизованных и ходила в женихах.

Немногочисленные, а потому разборчивые, женихи не любили шумиху, на свадьбы, тем более шумные, не расщедривались и были до крайности привередливы. В шутку или всерьез они твердили: «По нынешним временам надо жениться так, чтобы было кругом на букву «К» — корова, картошка, кабан, конюшня, колодец, кровать железная, квартира теплая, ну и чтобы Катюшей звали жену, Клаша, Калерия тоже пойдут, не откажемся и от Пульхерии, если все остальное непременно будет на «К».

Такого рода женишки обстряпывали свои дела тихо, быстро, при помощи бутылки самогона и двух-трех дружков.

Приходили свататься и к Нюре.

Первым заявился Ванька Мотыхляев. Домой он вернулся в середине лета и ходил еще во всем солдатском, опираясь на палку. Он торжественно застыл у порога, едва перешагнув его, и друзьям-товарищам от неожиданности пришлось столкнуть его с места, испортить так хорошо обдуманное начало. Впрочем, Ваня ничуть не растерялся.

— Не знаю, как это делается, понимаешь, — сказал он, выставляя на стол бутылку мутного, желтоватого самогона, — но дело вот в чем, понимаешь…

Нюра остановила его:

— Погоди, Ваня! — Легонько дотронулась до плеча сына, замершего на подоконнике за ее спиной. — Вова, иди поиграй в приделе маленько…

Сын ушел с неохотой, все оглядываясь на мать и все суровея: не вздумай меня обмануть!

Без приглашения, полагая, что отказа не будет, друзья-товарищи уселись за стол. Мотыхляев начал снова:

— Не знаю, как это делается, понимаешь, но дело вот в чем: айда, Нюра, за меня замуж!

Нюра пожала плечами: так это было несерьезно… Несерьезен был вид и самого жениха. Напялив на солдатское обмундирование пиджак от костюма, купленного, должно быть, еще до войны на семнадцатилетнего, Ваня Мотыхляев теперь не знал, куда девать удлинившиеся руки, боялся шевельнуть стиснутыми, чуть ли не вдвое сложенными плечами и сидел круто сгорбившись.

— Я тебя знаю, понимаешь. Как ты тут жила, я поспрашивал людей, — продолжал без остановки Мотыхляев, красный и потный, похоже, уже слегка навеселе. — Держала ты себя хорошо, не то что некоторые, понимаешь. Ну, что там у вас со Степкой перед войной было, так до меня это касательства не имеет. Муж он тебе, понимаешь, не муж — погиб и не вернется. Ша! А нам надо жить, понимаешь. Я тебя хорошо знаю, ты меня знаешь неплохо, чего нам еще, понимаешь?

— Погоди, Ваня, — еле выговорила Нюра сквозь перехлестнувшееся дыхание. — Погоди…

— Чего годить-то, не понимаю. Скажи, ты меня знаешь?

Да, Нюра хорошо знала его. Парень как парень, ничего худого не скажешь, работящий. Ни к чему не придерешься. И из семьи хорошей. Только вот…

— Знаете, ребята, — сказала Нюра ласково, с улыбкой, — идите-ка вы с этим делом в какой-нибудь другой дом.

Мотыхляев долго непонимающе смотрел на нее, пока не сообразил:

— Ты что, отказываешь, что ли?

— Выходит, так.

— Ну, смотри, девка, тебе жить! — похоже, даже облегченно сказал Ванька Мотыхляев и скомандовал дружкам: — Айда, славяне, форсливые бабы не по зубам нам, видать! Поищем девок попроще!

Приходили еще двое, ушли с тем же. Один из них, совсем даже не знакомый Нюре парень, до войны околачивавшийся где-то на учебе в городе, попробовал было возразить:

— Слушай, так нельзя же! Что ты всю войну блюла себя, являла собой добрый пример, честь и хвала тебе! Но из мертвых делать идолов и поклоняться им, слушай, это уже первобытность какая-то! Проще надо жить.

Похоже, грамотный был. Держался с достоинством, не выставил, как другие, бутылку самогона на стол. Но очень удивился и не мог скрыть удивления, когда увидел в дверях придела детскую головенку:

— О! А я и не знал…

Нюра рассмеялась, махнула на женишка обеими руками и ушла в придел. Там, в темноте, она потихоньку заплакала. Сын, прижимаясь к ней, принялся «жалеть», стискивая шею, поглаживать по волосам, вытирать слезы крохотными своими ладошками. И все это —