В истории существуют прецеденты.

Вертолет стрекотал в голубом эфире, паря над склонами предгорий, утюгами вперившихся в глади плато; зависал над котлами долин, закапанных оловом озер; тень его, дробясь в стреляющих всполохах кварцевых сколов, торопливо и нудно бежала по пустошам дикой земли, на чьи просторы взирали притихшие Хьюи с бандой и я — наискось, через двойное стекло иллюминатора, пытавшийся разглядеть срезанный конус горы с зубчатой стеной монастыря.

Клекот лопастей на миг оборвался, и у всех невольно вытянулись лица от чувства падения, но вертолет лишь качнуло набок, вновь взвыли двигатели, и по плавной дуге мы пошли на посадку, глядя на перекошенный горизонт сахарных голов вершин, на мчащиеся в глаза плоские крыши цзонга, на древний камень монастырских построек и белые домики рассеянной у подножия горы деревеньки.

— Садимся! — прохрипело в динамике.

— Ну, теперь командуй, док! — Хьюи нагло хлопнул меня по плечу. — Теперь ты у нас вроде как главный…

— Я попрошу, — строго начал я, — соблюдать дисциплину. Нам должны отвести места в монастыре. Будем же там гостями, глубоко почитающими хозяев. Так просил передать вам Старший брат.

Внимательное, но глумливое молчание было ответом. Негодяи, как и следовало ожидать, без твердой руки командира мгновенно распоясались, и пьянство, наркотики, громогласная похабщина, драки стали нормой сразу же, как только, овечками минув ложе Сухого Бамбука, они очутились в вертолете, где сидел уже явно нетрезвый пилот. Хьюи, поначалу рьяно взявшийся наводить порядок, был послан в длительный нокаут, после чего, отсморкав кровь и выплюнув зуб, повел скользкую политику заигрываний и либерализма. Закончиться благополучно она, конечно же, не могла.

До сей поры я воспринимал подонков довольно-таки равнодушно, подобно тому как взирает исследователь на возню крыс в клетке вивария; но здесь, на чистой земле сурового труда, древних таинств и вечных гор, присутствие этой дряни явилось испытанием удручающим. Крысы в храме. Живая, хищная скверна. Кто привел их сюда? Но да искупится грех невозможностью не совершить его…

Настоятель монастыря был знаком мне давно. Приветливый, добрый старик, он искренне обрадовался нашей встрече, но поначалу; затем откровенно помрачнел, глядя на пятнистую химеру вертолета, словно выплевывающую из своего нутра схожих, как капли некоего одного, сноровистых, мускулистых мальчиков Чан Ванли — выпивших, в походной кожаной униформе, с куражливым безразличием обозревавших местность.

— Мне нужны травы, — начал я, невольно заискивая. — Сейчас не лучшее время, но вот — оказия…

— Эта весна теплая и ранняя; люди успели собрать много трав для тебя, — прозвучал ответ.

— Мы заночуем здесь…

— Да, конечно. — Иссохшие пальцы легли на бусинки яшмовых четок. — Все верхние кельи свободны. Вечером я жду тебя. Мы можем говорить.

Затем была деревня, душистые ворохи трав, коробки с присыпанными землей корневищами и очищенным мумие, пакеты семян… Я запасался основательно и неутомимо, как белка на зиму. Я не знал, придется ли побывать здесь еще, и клял — устало и обреченно — устройство этого мира, снисходительного к процветанию глупости и не приемлющего разумное: ведь то, чем была истинно богата эта земля, не стоило ничего в глазах тех многих, кто видел ее ценность лишь в выгодно расположенной территории военного полигона и форпоста.

Вечером, как и предполагалось, компания ударилась в загул, гремевший в темных каменных кельях, под чьими сводами, озаренными светом лучин, висела ругань, дым марихуаны и пары алкоголя, исходившие от существ, являющих нижайшую степень субстанции человеческого духа, ее грязный ледок, а вернее — смерзшуюся грязь, что никак не могла воспарить из-под этих сводов к глубинам вселенной, как чистое марево духа иных, кто был здесь доныне.

Я сидел у настоятеля в большой зале. Тесаные плиты пола, два ковра, огненная лилия фитилька, плавающего в жире, цзамба — чай с маслом и ячменной мукой; зеленая медь Будды-хранителя в нише стены и разговор двух относительно разумных…

— Тибет умирает, — говорил настоятель еле слышно, и глаза старика были закрыты — так легче воплощались мысли в слова. — Умирает, и перерождение его неизвестно, ибо он — обитель наших богов и всего, что питает нас… Исконных жителей вытесняют пришельцы, они страшные люди, у них нет бога, и поклоняются они таким же, как сами, демонам. Здесь глухие места, и нас им достать трудно, но, сын мой, ты много лет бывал здесь, ты жил в монастыре, ты знаешь эти горы и эти леса… Здесь никто не охотился и не охотится до сих пор, но лес мертв. Одни пиявки… Птицы исчезли. Ты знаешь растения, тут много растений, но целебная сила их оскудевает. Значит, нарушено что-то большое… Я никогда не был в городах и никогда не был нигде, кроме этих гор… А ты был, ты живешь там, но твоя земля здесь, и я вижу это. Я хочу понять… Что будет? Отрешение уже не приносит спасения. Разум мечется, но мысли мои — не суета…

Чей-то вскрик, а затем клекочущий хохот донеслись сверху, пробившись через толщу потолков, — видимо, веселье достигало крайних своих пределов.

Я смущенно поежился.

— Я понимаю тебя, но твоей вины нет… Ты зависишь от них. — Настоятель кивнул. — Они не причиняют мне беспокойства. Их перерождение все ниже и ниже, и возвыситься им не дано. Их жаль.

— Мне трудно говорить с тобой, учитель… — Я пытался собраться с мыслями. Я мог бы объяснить этому человеку о всеобщем экологическом кризисе, о том, что жизнь его замкнута, а шоры религии узки, чтобы рассмотреть и понять все, но меня отвлекало, сбивало с этого философского диалога то, ради чего я находился здесь, и подумалось — вслух, невольно, что люди, чей удел — многообразие хлопот, считают себя разностороннее и выше живущих чем-то одним; а между тем посвятивший себя одному делу способен благодаря ему понять сущность жизни куда глубже тех, кто изо дня в день карабкается через бесконечность самим же созданных препятствий.

Отчасти, правда, и одним живя, хлопот не оберешься.

«Пора, скоро утро. Где же Тун? Удастся ли…»

— Мир изменяется, учитель, — сказал я. — Мир — как человек. Сначала он молод, затем стар; и чем он старее, тем стремительнее его перемены. Ведь с возрастом годы проходят быстрее…

— Но человеку суждено перерождение…

— Так учит религия, учитель.

— А ты… сомневаешься в этом?

— Я просто боюсь смерти, учитель. Точно так же, как ты боишься гибели Тибета и его народа.

Настоятель поднялся.

— Отдыхай, — сказал он устало и с горечью. — Если надумаешь задержаться, буду рад.

Волоча подол дали, он прошел к темному проему в стене. Оглянулся. Произнес:

— Много людей… И много вер. И не все верят в