В его словах не просьба – требование, попытка отстоять своё право на лёгкую смерть. Но я не могу это слушать. Непроизвольно я сжимаю и разжимаю кулаки, чувствуя, как задыхаюсь в маленькой палате. Как тут тесно и убого.

– Что ты хочешь, Егор? О чём ты вообще? – Я злюсь.

– Помоги мне умереть, – спокойно говорит он, – это же может быть не сложно, чуть больше морфина, и всё. Я всё равно умру, я же ВСЁ РАВНО скоро умру.

– Господи! – Я вскакиваю. – Даже не думай. Даже НЕ ДУМАЙ!

– Я устал, мам, очень устал, и уже готов. Всё равно этим закончится – чуть раньше или чуть позже, но уже скоро. Осталось с Данькой повидаться.

Смотрю на него – ни капли выпендрёжа и рисовки. Он говорит как есть – повидаться с братом, попрощаться с братом…

Мелкая противная дрожь поднимается от ступней, становится навязчивее, крупнее, я пытаюсь её перебороть, скрыть, но не могу и невольно подношу руки к вискам, тру, тру, тру…

Я не смогу сделать то, о чём он просит, как бы он этого ни хотел.

– Ты не отвечаешь ни на звонки, ни на сообщения. – Он предупредительно поднял руки, оправдывая своё появление возле больницы.

Убедившись, что Егор спит, я решила пройтись перед сном – пару кругов вокруг больницы – почти ежевечерний ритуал. И на повороте, где машины скорой подъезжают к приёмному покою, столкнулась с Семёном.

– По-моему, это говорит о том, что я НЕ хочу ни разговаривать, ни переписываться, тебе так не кажется?

Вообще-то чего-то подобного я ожидала, не веря в то, что можно просто послать к чёрту такого парня, как Семён Толбут.

– Я это понял, – смотрел он упрямо.

– И? – Я хотела на него разозлиться, но злости не было – одна пыльная тупая усталость.

– Я всё понимаю, Марин, – он сделал шаг ко мне, – давай сядем и поговорим. – Он указал в сторону недалеко стоящей скамейки.

– Послушай… – начала я, оставаясь стоять.

– Погоди… – он меня перебил, – тебе нужен кто-то, кто поможет тебе через это пройти. И этим человеком могу быть я.

Я вздохнула – настойчивый оказался.

– Семён, нет у меня сейчас ресурсов на ещё одного человека. На любого, хоть на какого – на далёкого или близкого. Сейчас вот Даня приезжает – меня бы на него хватило… Пойми.

– Понимаю, – он кивнул, – может, всё-таки присядем?

– Да я и так целыми днями только и делаю что сижу.

– Ясно. Марин, я так понимаю, шансов у Егора нет? – спросил он в лоб.

– Нет, – просто ответила я.

– Кто же будет с тобой, если… точнее, когда… – Он замялся.

– Я. – Неожиданно эта мысль стала для меня совершенно очевидной.

– Что? – не поняла он.

– Я… – я улыбнулась, – со мной буду я, понимаешь?

– Не совсем. – Кажется, он действительно не понимал.

– У меня есть я, – от того, что я это говорила вслух, становилось легче, – и… Семён, кажется, мы оба знаем, что «быть со мной, когда…» – это хороший предлог для того, чтобы быть со мной и потом.

– Да, – он, похоже, немного удивился, – я и хочу и быть сейчас, и быть потом. Я не верю в то, что ты ко мне совершенно равнодушна. Я видел твои горящие глаза, смотрящие на меня.

«Горящие глаза…»

– Я и не отрицаю. Конечно, я была в тебя влюблена по уши…

– Вот же! – воскликнул он радостно.

– Была… – я посмотрела на него спокойно, – ключевое слово бы-ла. Сейчас нет ничего. Правда ничего, прости.

– Погоди… – он опешил, – но ведь совсем недавно у нас был отличный секс…

– А, – я махнула рукой, – я тебя умоляю, это не про любовь. Мне просто нужно было почувствовать себя живой. Это как наркотик, аддикция…

– Только и всего? – разочарованно протянул он, кривовато улыбнулся – Неужели?

– Да, – я не улыбалась, – на самом деле всё закончилось ещё там, в Израиле. Когда Дима повесился. Будто свечу задули. И сейчас мне кажется, что я вообще ничего не могу почувствовать. Ни к кому. К тебе – точно не смогу, прости, Семён.

Он молчал. Потом взял меня за руку:

– Я не могу просто так взять тебя и отпустить. Не мо-гу. Я слишком много всего терял.

– Можешь, – я высвободила руку мягко, – если ты действительно хоть что-то ко мне чувствуешь и желаешь добра, лучшее, что ты можешь сделать – это уйти. И как можно быстрее меня забыть. Я просто не смогу начать с тобой с чистого листа. Не получится. Как бы я этого ни хотела. Да я и не хочу.

Семён хмыкнул:

– Забыть… Таких, как ты, не забывают.

– Прости, – я посмотрела на часы, – мне нужно возвращаться к сыну. Не приходи больше. Пожалуйста. Это тяжело, да и ни к чему – давай отпустим уже друг друга и будем строить свои жизни дальше, не тратя попусту время.

Он снова замолчал, но не двигался с места. В тёплом августовском вечере резные тени от листвы обозначились резче, пряча в ломаных складках безысходность и печаль.

Его глаза блестели чёрными вишнями. И я отдалённо почувствовал странное узнавание того любования, которое когда-то рождалось во мне, когда я видела его лицо. Сейчас мне казалось, что это было так давно и не со мной.

Семён сделал шаг ко мне – и легко обнял за плечи.

– Ты удивительная, Марин. Я искренне желаю, чтобы жизнь была к тебе милосердна. Спасибо за это время вместе. Если нужна будет помощь или что угодно – звони не колеблясь, всё, что я могу для тебя сделать, всегда сделаю. Слышишь?

– Да.

– Обещаешь?

– Обещаю, – твёрдо сказала я, зная, что никогда не позвоню.

Он легко поцеловал меня в щёку, в лоб.

– Ну, пока.

– Пока, – эхом откликнулась я.

Семён развернулся и тихо пошёл в сторону выхода из больничного двора. Не оглядываясь.

Я знала, что он больше не придёт. Не позвонит. И не напишет.

Данька, Данечка, мой старший сын, который перерастёт Егора на много-много лет.

Я топчусь в аэропорту у выхода прилёта, выглядывая светловолосую голову.

И радостно улыбаюсь, узнавая.

Волосы длинные, оброс совсем, незнакомая одёжка, здоровенный чемодан.

– Детёныш! – Я обхватываю его крепко.

Этот «детёныш» на полторы головы выше меня и прилично раздался в плечах.

Молчит.

– Ну и здоровый же ты!

– Угу, – кивает.

– Плаваешь?

– Угу.

– Всё ещё сильно заикаешься и стесняешься говорить? – Я делаю попытку подхватить его чемодан, но он мотает головой и отталкивает руку.

– Угу.

Мы идём мимо ловких таксистов, наперебой предлагающих