– Да, спрашивайте, – звучит сосредоточенно и внимательно.

Что и как спросить?

Умирающее лето застучало каплями по капоту, день буквально на глазах линяло ветшал и серел, отдавая краски осеннему дождю.

– Насколько сильные боли в последние дни? Недели? Я не знаю… Фёдоров сказал, что перед концом возможно светлое окно. Что это за «окно»? Как надолго? И, в общем, Иван, мне нужно знать, к чему готовиться.

– Я понял, – вздыхает он, – не буду врать, Марина, я не онколог, но те пациенты, которых я наблюдал, умоляли дать им умереть.

– Господи. – Меня прошибает холодный пот.

– Как вы понимаете, эвтаназия у нас не разрешена. – Его голос продолжает ровно литься из динамика.

Молчу.

– Марина, вы в порядке?

– Но что-то же можно сделать? – говорю с нажимом, держась одной рукой за запястье другой.

– Морфин и фентонил по мере необходимости, но, чтобы не было угнетения дыхания, и… – он запинается, – ждём, пока природа сделает остальное.

– И сколько времен может понадобиться до естественного исхода?

Легче… немного легче, заставляю себя дышать медленно, расслабляясь, смотрю на промокающие берёзы, подрагивающие листья кустов – они тут были давно и останутся после…

– Всегда по-разному, – наконец отвечает доктор Овербах, – может, неделя, может, месяц.

– Месяц?! – едва не вскрикиваю я. – Целый месяц?

– Марин, что вы хотите, – говорит он после паузы, – врачи – обычные люди, а не боги – мы можем строить предположения и прогнозы, но решает судьба.

Я всё смотрю на деревья и кусты, дождь усиливается, надо ехать к Егору. Надо ехать, надо ехать, надо ехать…

– Марина?

Вздрагиваю – я и забыла, что Овербах ещё тут, желание прошло, и я будто бы обмякла.

– Да, простите.

– Марина, – медленно говорит он, – Фёдоров – лучший, поверьте. Я давно его знаю, и он постарается сделать всё возможное и даже маловозможное.

– Понимаю, понимаю, – говорю дежурные фразы, – спасибо.

– Да, и доктор Снегирь просила передать, что приносит свои искренние извинения, она бы хотела…

– Господи боже, – меня взрывает злостью, – передайте ей, чтобы она засунула свои извинения… Сейчас не до запоздалых извинений. И вообще не до неё совершенно!

Овербах молчит.

– Извините, Иван, мне пора ехать.

– Вы мне позвоните в случае… – Он замолкает.

– Позвоню.

Отключаюсь и кладу голову на руль.

Не могу. Я так больше не могу. Сколько? Сколько ещё? Сколько судьба будет мотать из меня километры боли? Иногда мне кажется, что внутри настолько всё стало железным и атрофировалось, но… нет, смерть находит крохотный игольчатый лаз и проникает внутрь, протыкая ржавыми иглами насквозь, будто и нет этой наращённой брони.

Всё крутится вокруг его смерти. «Сообщите, когда», «дайте знать, как случится». Она висит в воздухе тяжёлым будущим и всё никак не может облечься в настоящее.

А настоящее живёт только любовью и болью. Оно огромным космосом пытается вместиться в отведённые минуты, часы, дни, которых так мало. Катастрофически мало. И боли в этих минутах становится всё больше, больше, больше… она сжирает любовь, она не оставляет ничего, уничтожая всё подчистую. Из этого и состоит ад – из боли и беспомощности.

Я сжимаю руль изо всех сил и поднимаю голову, я всё ещё возле магазина на парковке, смотрю на часы – я уже давно должна быть в больнице.

Сейчас, сейчас, мой хороший, сейчас. Беру телефон с соседнего сидения и быстро пишу сообщение, что буду чуть позже.

Завожусь, трогаюсь… и давлю на тормоз.

Надо это сделать. Надо. Надо.

«Твою ж мать!»

Не думай, просто делай!

Беру телефон, выбираю из списка ещё одно имя – долгие скучные гудки монотонно ложатся в замкнутое пространство машинного салона. Раз… два… три… четыре… «Абонент временно…»

Отбой. И ладно, и бог с тобой, значит, не судьба. Выдыхаю, становится легче, откладываю мобильник в сторону.

Но через полминуты он перезванивает сам:

– Марина Владимировна? Добрый день.

– Здравствуйте, Геннадий. У меня к вам просьба, которая может показаться странной. Ваше предложение о помощи ещё в силе?

– Разумеется, – у него спокойный и размеренный голос, будто говорит робот, – я вас слушаю…

Глава 34

Добравшись до больницы, я обнаруживаю вместо двух стаканчиков мороженого липкую белую жижу и вафельную тряпочку – всё выбрасываю в ближайшую урну и иду в палату.

Егору укололи дополнительную дозу обезболивающего, он спит.

– Сегодня не лучший день, – сообщает Марта.

– Дальше будет хуже, да? Плохих дней станет больше?

– Гм… – Она закусывает губу.

Никому не нравятся такие вопросы. Как на них ответить?

– Вы не волнуйтесь, я спокойна, просто лучше знать, как есть. Один раз нас уже неоправданно обнадёжили, и ничего хорошего из этого не вышло.

– Марина Владимировна, – она опускает глаза, – вам лучше поговорить с доктором. Валентин Николаевич прекрасный врач, он…

– Конечно, – делаю к ней шаг, – я спрошу у Фёдорова.

Она медленно идёт к двери, оборачивается и шепчет, чтобы не разбудить Егора:

– Обычно ухудшение резкое, и дальше уже постоянно на морфине с фентонилом. Может, на неделю, может, на две, иногда бывает месяц.

Я киваю с благодарностью:

– Спасибо.

А когда она уходит, я смотрю на спящего сына. Даже во сне по его бледному лицу пробегает судорога боли, он так давно к ней привык, что уже не знает, как быть БЕЗ. Просто иногда она чуть меньше и переносимей.

Бедный мой детёныш. Я вспоминаю, каким он был маленьким. Весёлый и любопытный, тихий и созерцательный – всё месте. Тогда мне казалось, что порой он немного «не здесь» – он мог долго во что-то вглядываться, сидя неподвижно, или увлечённо лепить пластилин или тесто – быть полностью поглощённым процессом, в отличие от Даньки, которому трудно было долго на чём-то сосредоточиться.

Как я буду без него?! Мне казалось, что его боль перетекла в меня и навалилась холодным чугуном на грудь.

А потом? Что будет потом?

Стараюсь переключиться, снова возвращаясь к одной мысли и снова гоня её от себя.

«У тебя есть Данька, которому нужна помощь, у тебя есть маленький Мишка и пожилая Галина Ильинична. У тебя есть для чего и зачем жить. У тебя есть, ЕСТЬ, всё есть… Даже не думай об этом, не думай! Тебе нельзя. Ты просто не сможешь это сделать. Не имеешь права».

Сажусь на кресло рядом с кроватью Егора и достаю вязанье, пытаясь дышать ровно, унять возбуждение. Из одной петельки вывязываю другую, и снова, и снова – вяжу это время для нас с ним вместе. Мне не хочется оставаться здесь, когда его не станет.

– Мам…

Вздрагиваю от его голоса.

Егор тянется к