Поднявшись с коридорной скамьи, я вышла через приёмный покой на улицу.

Я написала доктору Снегирь, которая была в курсе всех наших дел:

«Здравствуйте, могу я с Вами поговорить? Относительно Егора, ненадолго?»

И она тут же перезвонила.

– Да, Марина, что вы хотели?

– Егор выживет? – Вопрос стрелой влетел в предвечернюю хмарь.

– Гм… – Она задумалась – разве можно на это ответить определённо. – Да, ситуация сложная, очень сложная, но это не значит, что надежда потеряна, резистентность невысокая, но…

– Анна Алексеевна, – мои слова звучали, железным стаккато, – я вас прошу, я вас ОЧЕНЬ прошу, мне не нужны пространные рассуждения, меня не нужно уверять или убеждать, я хочу видеть ситуацию такой, какая она есть, скажите прямо – ЕГОР ВЫЖИВЕТ?

В тишине, провисшей между нами бельевыми верёвками, вдруг стал слышен негромкий смех с дальней скамейки, сиплый лай собаки и шум ветвей.

Я ждала.

– Конечно. – Это прозвучало неожиданно.

– Что? Погодите… – я замерла в недоумении, – вы уверены?

– Конечно, выживет. Не сто процентов, разумеется, но шансы очень хорошие. Молодой крепкий организм и оптимистичный настрой творят чудеса. Так что нужно настроиться и бороться. – Её голос звучал бодро.

Я немного опешила – было неожиданно, радостно и… тяжело. Ведь потерять надежду, отказаться от борьбы – это так упоительно сладко, так успокаивающе. Новая надежда легла камнем в сердце. Монолитным и тяжким.

– Спасибо вам, – я была ей искренне благодарна, – спасибо.

– Всегда пожалуйста, – по голосу было слышно, что она улыбается, – если что-то понадобится, всегда звоните.

– Хорошо. До свидания.

– До свидания.

Отключившись, я ещё немного посидела на скамейке, собираясь с мыслями. Она умная тётка, подробно знает нашу ситуацию, а значит, и знает, что говорит.

А Егор… Он устал и бесится. А кто бы не бесился? Ничего, выдохнет, успокоится. Да и я выдохну, успокоюсь и смогу его переубедить.

Я встала со скамьи и направилась обратно в палату, смутно чувствуя странную неправильность в этом вечере. Что? Что не так? То ли криво висящий в небе ранний месяц? То ли сиплый далёкий лай неизвестного пса, то ли невнятная тяжесть зыбкой надежды, непрошено поселившаяся внутри.

Глава 33

– Мам, а Данька завтра приедет?

– Да, должен завтра.

– Сто лет его не видел, – Егор подтягивает единственное колено к подбородку, – как он вообще? А то мы с ним только переписываемся.

– Ничего, – я киваю, – со мной он тоже в основном переписывается, лекарства работают, справимся как-нибудь.

После того как я сообщила Дане, что у брата рецидив, он сразу стал заикаться в разы сильнее, и учёба резко ухудшилась – он просто не мог сосредоточиться, будто бы и не было года психотерапии. Порекомендовали сходить к психиатру и назначить медикаментозное лечение. Сходили, назначили. И теперь Данька плотно сидел на антидепрессантах. Но и это не особо помогло, как только Егору ампутировали ногу, заикание дошло до того, что он почти перестал говорить. Лекарства поменяли, и вроде наметилось улучшение.

Всё это совпало с экзаменами, которые он худо-бедно сдал и подал документы в Минский медицинский институт.

Я уговаривала его возвращаться в Петербург, но он отказался наотрез, сказав, что тут у него уже друзья, приятели и вся жизнь. И остаться он хочет в уютной Беларуси с вкусной едой и красивыми девушками.

Он не знал, что я звонила загадочному Геннадию, на всякий случай – чтобы его просто подстраховали по возможности.

«Не переживайте, он поступит», – коротко ответил «бывший коллега Дмитрия». И я ему поверила.

Данька перестал отвечать на видеозвонки, сначала под разными предлогами, то камера сломалась, то ещё что-нибудь, а когда я спросила напрямую, он нехотя ответил, что помимо заикания появился тик – он стал дёргать подбородком, шеей и иногда непроизвольно резко открывать рот.

«М-м-мам, я ч-ч-ч-у-в-вствввую себя д-д-дебилом, – выговорил он тогда мне в трубку, – и г-г-г-г-оворить н-н-н-н м-м-могу, буду п-п-п-пи-с-с-ать».

Он не говорил и не показывался, но исправно писал – лекарства, терапия уже с другим терапевтом и отдельно – занятия речью.

«Врач сказал, что это результат повторной травматизации».

Я и не сомневалась.

«Детёныш, один раз стало лучше, значит, и второй раз так будет».

И вот, кажется, Даниле стало лучше, во всяком случае, речь немного прояснилась, но теперь стало хуже Егору. И мы из дома перебрались в хоспис, который присоветовал доктор Овербах.

С доктором Снегирь мы общаться перестали. Совсем.

– Он надолго? – спрашивает Егор, провожая взглядом телефон.

Я неопределённо развожу руками – что сказать? Что старший брат приедет дожидаться смерти младшего?

– Понятно, – Егор растягивает губы в улыбке, – в общем, останется до похорон, да?

– Да, – я откладываю крючок и нитки, – да, мой хороший.

Мы пообещали не врать друг другу. Но ежедневно нарушаем это обещание.

– Мам, ты же помнишь, мне не нужно какого-то специального прощания, отпеваний и речей.

– Помню, – мы с ним это уже обговаривали, – крематорий, и прах развеять у моря. Кстати, Егор, а почему у моря-то? Вроде ты никогда его особо не любил.

Он чешет лысину:

– Звучит красиво, а я не знаю, что ещё придумать. На самом деле можете хоть в помойку выбросить, мне будет уже всё равно. Мне и сейчас всё равно.

– Ладно тебе, – я улыбаюсь, – море так море. Помойка – это слишком. Как ты?

Я вижу, как по его лицу бежит судорога боли.

Он нажимает на дозатор, и в вену по тонкой трубке катетера льётся очередная порция морфина.

– Сейчас будет лучше. – Он нажимает ещё раз и ещё, но ничего не происходит – аппарат настроен так, что за раз можно получить только одну дозу. – Всё равно больно. Всё время больно. С лекарством меньше, но после морфина я сонный и тупой. А без морфина я не могу думать ни о чём другом – только бы это быстрее закончилось. – Он играет с дозатором, выстукивая причудливый ритм по кнопке, но внезапно останавливается и переводит на меня взгляд. – Будет только хуже, мам. Я не смогу долго.

– Егор… – я знаю, что он хочет сказать, и заранее делаю предупредительный жест, – я тебя умоляю.

Он не слушает, обхватывает себя руками, обнимая костлявое тело. Его плечи чуть подёргиваются, но он не замечает и говорит нараспев:

– Ма-а-ма, с Гулей я уже поговорил и попрощался, Мишка… бабушка его привезёт через день. Даня завтра приедет. И больше никого нет.

Мне хочется выйти, выбежать, вылететь отсюда пулей, чтобы не слушать, не слышать, не знать…

– Маа-а-ма, – он снова растягивает слова, – пожа-а-луйста, – будто просит конфету, – я слышал от других раковых, что последние пара