— Щучью. С воротынской сметаной, — подтвердил я.

— Своротынской?

— Ну перестань. Хороший город Воротынец — гаишники всегда спят.

Утром я поднялся на гору. Там оказались дома, не особенно красивые, но не типовые, видимо с квартирами для советских чиновников, и пара дешевых супермаркетов. В одном из них я купил канистру стеклоомывателя. С высоты было видно, что за гостиницей на Рождественской находится заросший огород с сараем и покосившейся будкой нужника. На самой улице официанты открывали двери крафтовых баров и кофеен. Под декабрьским стальным небом над Волгой начинался новый день.

Теперь уже никто под этим небом не вспомнит о старой чувашской религии с ее настоящей и ложной землями. И все же чуваши живут на своей настоящей земле. Даже в бедных домах я не встречал то отчаяние, что мне, русскому, знакомо давно и хорошо. Теперь его называют ресентиментом. Что ж, хорошо, что для этого порока появилось слово. В этом смысле чувашская земля непорочна.

Была ли в моей жизни настоящая земля? Что я могу вспомнить? Потаповский переулок, но не редакцию газеты, конечно, а книжный магазин в подвале полуразрушенного дворянского гнезда напротив. Магазин был при клубе и работал круглые сутки.

Вечером я спускался по лестнице и шел под сводами по коридору тревожного красного цвета. Коридор напоминал мне толстый кровеносный сосуд к желудочку сердца. Все были в этом московском сердце — Летовы, Цветковы, Пригов с Рубинштейном. На потолке еще торчали крюки для свиных туш. Ночью приходили какие-то издатели, художники. Курили, хвастались, ругались. Неизвестные поэты, к счастью, почти не появлялись. Утром я шел по бульвару к метро. Странное дело — очарование утренней Москвы всегда одно и то же, что в дурацкой песне из тридцатых с припевом «Наши годы длинные…», что на неопрятном после ночи бульваре между лавочек со спящими подростками в черных рокерских куртках. Потом клуб закрылся, и с ним книжный магазин. Умер Летов, умер Цветков, и от Пригова остался один Рубинштейн[1]. То же московское очарование не исчезло и не уничтожилось, а просто забылось всеми. И если это не было моей настоящей землей, то неужели все это было ложью?

Я въехал в Чебоксары. После стелы с московской стороны город еще долго не начинается, тянется дубовый лес, такой черный в апреле. «Надо бы позвонить Лене, — думал я, — сказать, что почти приехал, вот уже и дома показались. Лучше по Энтузиастов, чем по Гражданской, та не так сильно разбита. И пирожных там можно купить на хлебозаводе, только почему-то их никто, кроме меня, не ест. А вот здесь мне по стрелке на мост…»

Но Лена позвонила мне сама.

5

Май / Ҫу —

лето

 Война (Вăрҫă)

Московский писатель Владимир Орлов в обычном возвеличивании творцов после смерти в свой час не был поднят до писателя российского, а стал еще больше московским. Мне кажется, это выше и еще само по себе говорит многое и о стране, и о ее главном городе.

Москва для Орлова кончалась за Трифоновской улицей. Помню его обидное слово «затрифоныши», под определение которого в одинаковой мере попадаю и я, родившийся через дорогу, в марьинорощенском квартале, и моя жена. Ее район на окраине Чебоксар до сих пор называется «поселком». Затрифоныши, ну что теперь. Да и вы, кажется, тоже таковы.

Правда, большим русским писателем Орлова сделали «Останкинские истории». Останкино… тогда это была странноватая провинция, далекая и от пограничной Трифоновской, и от старой Марьиной Рощи с ее Ямскими и Стрелецкими проездами. Кое-как отремонтированные после войны павильоны-парфеноны ВДНХ, последние черные бараки, начинающаяся московская панельная вечность. С его арками, пончиками, башней — я хорошо знал район и без книг Орлова, а вот о марийском поселке Юрино узнал из орловских рассказов. В этом есть некая ирония.

Во время войны на Юрино, находившееся едва ли не за тысячу километров от фронта, сбросили бомбы. Вероятно, немецкий пилот заблудился, понял это и избавил самолет от ставшего лишним, забирающего свою долю топлива груза. Целился в главный дом усадьбы, тот самый веселый, карнавальный замок, который иногда попадает в список мест в России, обязательных к посещению. Чаще, правда, наши граждане попадают в другие обязательные российские места.

В усадьбе жили эвакуированные москвичи. Летчик промахнулся. Разрушился и загорелся обычный марийский дом, не замок русских графов, забравшихся веселиться и рефлексировать в иноязычную глушь между Нижним Новгородом и Чебоксарами. Московская усадьба той же графской фамилии (снова в Останкино) строже и скучнее.

В тот же день первый и последний раз сбросили бомбы на Чебоксары и, говорят, на горномарийский Козьмодемьянск. Войны в этих краях не было чуть ли не пятьсот лет. Последние сражения не своих со своими же, а своих с чужими, раньше прятали в две бессодержательные строчки школьного учебника, а теперь, кажется, и того нет. Чужаками тогда были здесь русские. Впрочем, и войны те называются черемисскими, то есть марийскими, а не чувашскими.

Тем ноябрьским вечером война в Чебоксарах началась вдруг и так же быстро, с последней упавшей бомбой, закончилась. Дальняя авиация врага уничтожила два огорода, но, говорят, в центре был и погибший, какой-то народный судья.

И если летчики не заблудились и не избавлялись от бомб, чтобы сэкономить керосин, то с какой целью они уничтожали чувашские грядки? Огороды были у нового завода имени Чапаева, там и сейчас производят что-то для военных и еще известные всем советским детям сине-красные мячики. Но бомб было всего семь, и для уничтожения завода такого количества недостаточно. Правда, где-то за заводом, едва ли не в деревне Ишлеи, упала еще одна бомба с листовками. Школьников погнали их собирать. Что могли прочитать чувашские крестьяне на русском языке?

Кремлевским горцам хотели показать, что эвакуация в самарский бункер бессмысленна. И показали, и, может быть, повлияли на их решение остаться в Москве. В любой войне как-то мало ума, хотя, казалось бы, создание оружия тянет за собой весь технический прогресс. И чем дальше война от стола главного полководца, тем она глупее. Дорогие бомбы, стоившие как несколько чувашских деревень, упали в два пустых города, когда убран урожай и чучела лежат в сараях, еще одна убила бессмысленного судью, другие шлепнулись в Волгу, а еще пара и вовсе на пустующий противоположный берег.

Теперь на этой чебоксарской улице нет огородов. Немцев понабрали в плен и заставили чинить то, что они сломали по всей стране,