— Урал? — переспросил я, когда мы познакомились на пожарной лестнице в подъезде. В институте на моем потоке учился башкир с таким именем.

— Не Урал, а Урель, — сказал мой новый сосед.

Он подавился сигаретным дымом и закашлялся. В кашле его не бархатный, а шерстяной, алкоголический баритон истончился до детского плача.

— Я еврей, — объяснил он наконец, — пойдем лучше в магазин.

Урель был немного младше меня. До смерти отца он жил на Кутузовском проспекте, общаясь в основном с богатыми чеченцами. Когда его отец потерял состояние на строительстве торгового центра и от этого умер, денег от продажи квартиры на Кутузовском проспекте хватило, чтобы расселить всю семью по северу Москвы. Но Урель, как самый младший, оказался здесь, в Долгопрудном, в одном из тех новых районов, что изначально были выкуплены армянской диаспорой.

— Мне не нравится, что они принимают меня за своего, — говорил мой сосед.

— Ну, во всяком случае, не за азербайджанца.

Необъяснимое раздражение, связанное с армянами, нисколько не мешало ему работать поваром в местных армянских ресторанах и яхт-клубах. Более того, бывало, что из его квартиры, чаще поздно вечером, с оглушительными русскими ругательствами выбегала крохотная армянская девушка и исчезала в полутемных пролетах пожарной лестницы.

Выдержки Урелю уверенно хватало на период, чтобы получить аванс и остаток зарплаты и иногда даже следующий аванс. Когда в апреле мы встретились на руинах моста, Урель снова был без работы.

— Понимаешь, как вышло… Армяне на меня посмотрели и поняли, в чем дело. А потом они открыли кладовку, куда я все прятал.

— Что прятал?

— Ну, пустые бутылки и банки. В общем, вот это все обрушилось на директора и меня выгнали. Честно говоря, не знаю теперь, что делать.

— Урель, — спросил я, — как переводится твое имя?

— Не знаю, так звали моего деда, — сказал он.

Он засунул сигарету в рот, сделал удочкой подсечку и вытащил рыбешку.

— Эта рыба называется бычок. Она никогда не жила здесь, ее завезли то ли с Дальнего Востока, то ли еще откуда-то. Здесь от нее никакого толка, только жрет весной икру нормальных рыб.

Дома я посмотрел, как переводится его имя. «Представляешь, нашего Уреля зовут "Бог есть свет"», — написал я жене в мессенджере. «Свет оплатил?» — спросила она меня. «Да», — ответил я и спросил о здоровье сына.

Вечером следующего дня я снова сидел с Урелем на руинах сталинского моста. Все дела были завершены, все документы подписаны.

— У меня послезавтра самолет, — сказал я ему.

— Я бы тоже уехал отсюда. Но знакомая официантка говорит, что в «Донье Амалии» сменились менеджеры, теперь там меня не помнят. Попробую устроиться.

— Тебе это надо?

— Проблема в том, что мне ничего не надо. Если это проблема, конечно. Пусть армяне думают, что построят здесь какую-то жизнь. А я всего лишь повар без диплома. Я очень хороший повар, конечно, но лучше буду ловить бычков.

Урель смотал леску, и мы вместе вернулись в подъезд. По пути я заметил, что он немного пошатывается. Потом в подъезде он долго пытался запихнуть слишком длинную удочку в лифт, отчего она сгибалась и пружиной вылетала обратно. Когда Урель все же сделал это, алюминиевые двери сдвинулись перед нашими лицами и пустая кабина с удочкой быстро поднялась куда-то к страшным высоким этажам дома. В соседней шахте, где-то так же высоко, гудели редукторы и весело лаяла собака.

— И что мне теперь делать? — спросил Урель.

Голос его стал совсем шерстяным.

— Говорят, что голодному человеку нужно дать удочку, а не рыбу.

— Повар не бывает голодным. А удочки теперь у меня нет. По-твоему выходит, что лучше бы все было наоборот.

Я развел руками.

Перед возвращением в Чебоксары мне еще раз довелось увидеть первый российский теплоход. Под тихим весенним дождем он шел в сторону Икши, дорогой и дешевый одновременно, не такой уж большой под новым мостом через Клязьму, и его грустные окна смотрели в окна гигантской многоэтажки на берегу, за одним из которых стояли на полках мои книги, висели в шкафу мои зимние вещи и вещи моей жены и где-то во тьме под диваном, я знал, находилась зеленая пластмассовая черепаха, заброшенная туда нашим сыном еще в декабре.

Настоящая земля (Чăн çĕр)

Запомнилось из какой-то книги, что окраины империй обычно по-особенному грязные. Эта грязь появляется из-под гусениц танков. Многими тоннами брони танки придавливают провинции к телу империи, неизменно больному, распухшему, но полному своих огромных вялых сил, своей колоссальной инертности. В том году, будь у меня тогда читатель, ему стало бы понятно, что прочитанная мной книга была о Чечне. Но дело не в чеченских настроениях. Уверен, таблички из серой дорожной глины, отпечатанные в огромном количестве танковыми траками, лежат, переложенные перегноем и мертвой травой, и на Камчатке, и под Мурманском — пустые библиотеки русской литературоцентричной цивилизации. Такими их и найдут археологи, чтобы написать свои научные выводы.

В том апреле мне пришлось еще раз отправиться на самолете из Чебоксар в Москву, чтобы вернуться на машине со множеством вещей, которые из-за размеров и веса нельзя провезти в самолете. Какие-то икеевские шкафы и пластмассовые корыта, все эти спутники молодых родителей и маленьких квартир.

Я возвращался в воодушевлении от раннего, на рассвете, подъема, пустой дороги, путешествия, разомкнувшейся рутины. Я испытывал и простую радость быстрой езды, знакомую всадникам древности, и современное удовольствие от одиночества вкупе с гармонией личного пространства. Вымотанные офисные люди, будто изнемогающие за рулем в московских заторах по вечерам, немного лукавят, когда в такие моменты ругают город за тесноту. Одиночество действительно оптимально для человека.

И серое небо провинции действительно может вдохновлять. Плотная, тяжелая пустота, обрамленная жидкими кустами вдоль кюветов, бурые сумерки ольхи. Ольхи, ольхи… И все же — вдохновение, одно из тех единичных состояний и человека тоже, которое