От слепого ключника Акинфий Никитич поднялся наверх, в господские покои, и направился в кабинет. И конечно, увидел Невьяну. Она сидела за столом при свечах в шандале и на деревянном блюде разбирала скатный жемчуг для вышивки — мелкий, будто пшённая крупа. Акинфий Никитич остановился. У него даже горло пережало удушьем, и он просипел:

— Коротаешь вечерок, покуда к полюбовнику не сбежать?

Невьяна распрямилась, глядя на него, и побледнела. Она испугалась — испугалась так, будто умерла заживо, но нельзя было выдавать себя. Она могла принять любое возмездие, кроме унижения, а страх унижал.

— Всё я знаю про Савку Лычагина!

Невьяна молчала, пальцы её застыли на россыпи жемчуга.

Акинфий Никитич двинулся вдоль шкапов — тень его перемещалась по корешкам книг, по минералогическим штуфам. Остро-угловатый увесистый обломок магнитного железняка словно сам лёг в широкую ладонь.

— Убить тебя хочу, — глухо сказал Акинфий Никитич, сжимая камень.

— Убей, — негромко согласилась Невьяна.

Акинфий Никитич обернулся: в голосе Невьяны не было ни покаяния, ни покорности. Невьяна не отступила — она упорствовала, и ничего с ней не сделать, только и вправду убить!.. Акинфия Никитича вздыбило бешенство.

— Я тебя в своём доме беглой голодранкой принял! — прохрипел он. — Кров и хлеб тебе дал! Ни единого раза на тебя не замахивался, и ни в чём ты отказа не имела! В Питербурхе ты у меня барыней ходила в соболях!..

Он сам не понял, почему говорит такие слова — он же никогда и не ценил эти свои благодеяния. Но сейчас ему надо было раздавить изменщицу.

— Хлебом и кровом меня коришь? — с ненавистью переспросила Невьяна. — Или соболями с перстнями? Жалко стало?

— А ты и чести девичьей не имела! — швырнул последнее Акинфий.

Невьяну ударило гневом. Она ведь ничего не утаила от Акинфия, когда пришла к нему тем давним летом… И Акинфия тогда ничего не смутило!.. А сейчас он лгал! Лгал, потому что первым изменил ей! Она лишь ответила изменой на измену! Видно, он сам того не понимал — или не желал понимать, потому и обвинял её, как дремучий деревенский мужик, а не владыка горных заводов!.. Гнев возвращал Невьяне жар сердца и силы.

— Про девичью честь вспомнил? — Невьяна сузила глаза, и они запылали горячей тьмой. — Моя честь, Акиня, по завету Лепестиньиному: не любиться с нелюбимым! Иной чести не ведаю!

Едва не опрокинув блюдо с жемчугом, Невьяна поднялась из-за стола, чтобы хоть чуть-чуть уравняться с Акинфием Никитичем в росте.

— Я тебе свою любовь подарила, Акиня! Может, тебе того мало, но у меня больше нет! Всё, что имела, тебе кинула! Ты мой свет был!

Акинфия Никитича затрясло от злости и досады.

— А Савка Лычагин тогда откуда же вынырнул? — ощерился он.

Невьяна словно не услышала.

— Я всё для тебя отринула, Акиня! — продолжила она. — Мне и дела не было, прав ты или неправ. По закону или произволом жизнь свою ведёшь. С богом ты или без бога… Мне только радость твою видеть хотелось!

Яростная душа Акинфия Никитича ворочалась в груди, как огромный и косматый медведь-шатун, разбуженный в берлоге посреди зимы.

— Я сюда к тебе ехала как в райский сад… А ты чужим мне стал! Ты обо мне и думать забыл! Там, в Питербурхе, ты врагов своих ломал, а здесь-то, в Невьянске, у тебя врагов нет — но ты всё равно людей ломаешь! Что с тобой?

Невьяна была права. Демон не демон, но его, Акинфия Демидова, влекло, тянуло туда, где заводы, домны, горны, молоты, плотины, бурление огня и напряжение нечеловеческой мощи. Всеми своими мыслями он был там, горел делами, сшибал препятствия, а Невьяна… Она вдруг стала мешать ему. Раздражать своим осуждением, своим затаённым противоборством.

— Не тебе меня на свой лад перекраивать! — рявкнул Акинфий Никитич.

— А кому? — дерзко спросила Невьяна. — Демону твоему?

Акинфий Никитич замер на миг — и взорвался бы, однако на пороге кабинета вдруг появился Савватий. Он был в грязном заводском армяке, и даже ноги от снега не обтопал. Демидов будто споткнулся на полуслове. Савватий не спеша стащил шапку, но не поклонился. Он сразу всё понял.

— Сам позвал, — спокойно сказал он Демидову.

Акинфий Никитич шумно сопел.

С портрета на него искоса взирал батюшка. Никита Демидыч словно бы укорял: ну что, отрёкся от отеческих правил? Заводов, конечно, ты, Акиня, нагромоздил преизрядно, и палата у тебя заставлена саксонскими комодами, и книги ты читаешь, а жисть-то какова? Сыны без отца растут, родову ты от себя отогнал, жену обронил где-то, начальству не кланяешься, и холопы твои совсем распоясались, у каждого своя воля, хозяина знать не желают. И что ты приобрёл за такие расходы? Демона в домне?

— К полюбовнице прискакал? — Акинфий Никитич пробуравил Савватия налитым кровью взглядом. — Или повиниться перед хозяином?

Савватий, вздохнув, надел шапку обратно.

— Я перед тобой ни в чём не виноват.

— Да неужто? — глумливо удивился Акинфий Никитич.

— Её-то, — Савватий кивнул на Невьяну, — я у тебя не крал. Я всегда ею жил, хоть по судьбе и потерял.

— Теперь, значит, в моей постели отыскал пропажу?

— О том с тобой я толковать не буду, — просто ответил Савватий.

Акинфий Никитич медленно и по-звериному вкрадчиво двинулся вокруг медного стола с «рудной пирамидой», приблизился к Савватию и взял его за грудки. Здоровенный — выше на полголовы, — он вроде бы даже приподнял Савватия, чтобы ударить его затылком об угол шкапа. Савватий вцепился в руки Демидова. А Невьяна потянулась к шандалу.

Снова скрипнула дверь, и в кабинет боком всунулся Онфим.

— Там охвицер припёрся из Питербурха, — сказал он. — К тебе лезет.

Слепой Онфим ничего не мог увидеть — и ничего не услышал.

Акинфий Никитич, выдохнув, оттолкнул Савватия.

— Офицера в гостевую горницу проводи, — бросил он ключнику.

Онфим закрыл дверь.

Невьяна стояла у стены с полыхающим лицом, с почерневшим взглядом, с упавшей на скулу прядкой — страшная какой-то распахнутой красотой, словно ведьма после бесстыжей страсти. Акинфий Никитич жадно смотрел на неё как бы глазами соперника. Он понял: пускай его скрутит нестерпимая боль — с такой болью будет легче вырвать Невьяну из своего сердца. А потом встряхнулся, словно скидывал наваждение, шагнул к резному креслу и сел.

Он молчал, и Невьяна с Савватием тоже молчали.

— Думал, убью кого-нибудь из вас, — наконец усмехнулся Акинфий Никитич. — Или, может, сразу обоих… А вот как вышло — не убил.

Он откинулся на спинку кресла и почувствовал жуткое, опустошающее облегчение. Невьяна его предала?.. Да и бог с ней. Зато теперь он свободен. Такое же освобождение он ощущал, когда племянник Васька спятил, когда Татищев уехал, когда Цепень сдох, когда сгорела Лепестинья. Никто больше не загородит ему дорогу. И он сделает, что намеревался, к чему звало его. Он идёт вперёд, а люди отстают от него, отваливаются, дело им не по плечу. Так какого пса ему жалеть о тех, кто не сдюжил?

— Убирайтесь оба из моей жизни, — негромко сказал Акинфий Никитич. — Ты, Невьяна, больше не моя душа, а ты, Лычагин, мне больше не работник.

* * * * *

Затаив дыхание, Невьяна прислушивалась к тихим звукам горницы. Невесомо потрескивает лучина в клюве светца. Словно бы чуть ворочаются дрова, горящие в печи. С ковшика в бочку капает вода. Сверчок пробует застрекотать в запечье. Где-то прошуршала мышь. В трубе вдруг охает порыв зимнего ветра. Поскрипывают углы и связи деревянного дома. И запахи… Незабытые запахи её прошлого… Смолистые щепки, нагретый кирпич, дёготь кожаной обутки, неистребимый дух когда-то испечённого хлеба, кислятина овчинного тулупа, которым её заботливо закинул Савватий…

Невьяна лежала на лавке, отвернувшись к стене.

— Что случилось, то случилось, — сказал Савватий. — Небо же не упало. Как-нибудь проживём. На всех заводах мастера требуются. В Екатеринбурх поедем, угол снимем. Бахорев найдёт мне работу, он давно