— Что ж, — произнёс Акинфий Никитич, — с тебя, лиходей, — работа, с меня — жертвы. Уговор? Давать буду по заслугам. Теперь разъясняй, как твой родовой пламень мне в домну перенести. Сегодня в полночь за ним приду.

…В свой кабинет Акинфий Никитич вернулся с какой-то ожесточённой бодростью в душе. Кольцо с ключами от подземелья он набросил на «рудную пирамиду», стоящую на столе, на медную фигурку рудокопа: тут ключам и место, скоро они понадобятся. Мысли были заняты грядущими свершениями, и Акинфию Никитичу захотелось проверить Царь-домну Гриши Махотина.

На улице было хмуро и ветрено, небо затянуло сизыми тучами.

У крыльца Акинфий Никитич столкнулся с Гаврилой Семёновым.

— Вовремя ты! — Он взял Гаврилу за плечо. — Пойдём-ка, брат Гаврила, на завод, поглядим, как готовят обиталище для нашего зверя.

Гаврила молча подчинился. Акинфий Никитич видел, что с Гаврилой после «гари» творится что-то неладное, но пускай Гаврила сам разбирается в своих грехах и сожалениях. Поддержал вчера — и довольно того.

Они пересекли Господский двор, поднялись на плотину и по лестнице спустились к доменной фабрике — старой, с домной Михайлы Катырина. Но здесь Акинфий Никитич не замедлился. Он потащил Семёнова дальше — ближе к водосбросу, к новой фабрике с Царь-домной Гриши Махотина.

На кровле новой фабрики возились работные. Скаты вокруг железного терема над колошником уже полностью застелили тёсом, железные растяжки железной трубы гудели под ветром. Над шатром фабрики, как обломанный пень, торчала недоделанная кирпичная труба, опутанная лесами; строители что-то затаскивали наверх на верёвках. Акинфий Никитич свернул в ворота.

В полутёмном пространстве над пустырём литейного двора возвышалась чудовищная громада Царь-домны с разъятым арочным зевом; слева и справа домну подпирали сложные переплетения балок — механизмы мехов. Царь-домна ещё не пробудилась: в её утробе ещё не клокотал огонь, колёса не крутились, меха не вздымались, но уже тревожило предчувствие движения.

А перед устьем печи Акинфий Никитич увидел Степана Егорова и Гришу Махотина. Егоров держал наклонившегося Гришу за воротник тулупа, а Гриша, еле стоя на ногах, шатался и надрывно блевал. Истовый трезвенник, почтительный младший сынок в строгой раскольничьей семье и примерный работник, Гриша Махотин был вдребезги пьян.

— Это что за кабак?! — изумился Акинфий Никитич.

Гриша повернулся к Демидову и вдруг упал на колени.

— Аки… Акинфий Никит-ч… отец родной!.. — захлёбываясь, всхлипывал он. — Хрис-стом богом молю… Не надо!..

— Ты о чём? — попятился Акинфий Никитич.

— Не надо!.. Не сажай де… демона в мою домну!

Злоба обмахнула Акинфия Никитича холодом.

— Тебе-то какая забота, Григорий?

— За что? — зарыдал Гриша. — Оби… обида мне!..

— Какая обида?

Пьяный Гриша плакал, как малое дитя, и не мог говорить.

— Обида мастерству, — скрипуче и неохотно пояснил Егоров.

Акинфий Никитич яростно вперился в приказчика. Он уже всё понял.

— Григорий домну строил по хитрости науки. Да. Премудрость всю вложил. Премудрость. А ежели демон плавить будет, дак разум-то ни к чему. Понапрасну у Григория старанье к лучшей домне. Насмарку дело мастера.

— Не на… надо колдовства… — хлюпал Гриша. — Сам ведь мо… могу…

Акинфий Никитич перевёл тяжёлый взгляд на Егорова.

— А ты, Степан Егорыч, что думаешь? — напрямик спросил он. — Тоже моим демоном недоволен?

Верный Егоров задрал острый клин бороды и помолчал, размышляя.

— Не ведаю, чем кормить оную бестию, — наконец выдал он. — Демон же есть сыроядец. Дозволишь ему работных у домны хватать?

Акинфий Никитич вызывающе ухмыльнулся:

— Считаешь меня худым хозяином? Работников своих, крепостных или вольных, я демону не дам — это накладно! Отыщутся и другие людишки.

— Какие? Приписные мужики?

— Зачем приписных тратить? Мало ли народу лишнего по чащобам шляется? Беглые всякой масти, воры и разбойники… Да и у нас в Невьянске полно пьяниц и нищебродов. Артамон для демона кормёжку всегда наловит.

Егоров несогласно насупился и проворчал:

— Не по-божески оно… Не по-божески, Акинфий Никитич.

Гриша поскуливал в сторонке.

Акинфий Никитич прищурился на Семёнова:

— Может, своё слово молвишь, Гаврила? Вчера ты хорошо припечатал.

Гаврила Семёныч из-под кустистых бровей оглядел и Демидова, и Егорова, и Гришу, и просторную фабрику с громадой Царь-домны.

— Вера наша единственно жертвой живе, — угрюмо пророкотал он.

Акинфию Никитичу стало как-то не по себе: в голосе Гаврилы Семёнова он услышал мрачную, беспощадную мстительность.

— Гришке гордыней поступиться след… А тебе, Степане, — честью. Коли надо заводу, чтобы души в полымя пошли, так проведи их. Се жертвы ваши.

Акинфий Никитич видел, как Егорова корёжит изнутри. Ему, главному приказчику, требовалось время, чтобы свыкнуться с новым делом.

— Иди, Степан, — распорядился Акинфий Никитич. — И Гришу забери.

Ничего не возразив, Егоров взял Гришу за шкирку и потащил к воротам фабрики. Гриша вихлялся, заплетаясь ногами. Егоров вёл его сердито и упрямо, словно волок куда-то себя самого.

— Умеешь ты волю перешибить, — заметил Семёнову Акинфий Никитич.

Гаврила неловко покрутил головой, точно примерялся к петле.

— И тебе, Акинтий, жертва отмерена, — утробно прогудел он.

Акинфий Никитич понял, что Гаврила сейчас выплеснет на него ту боль, что зажглась в нём на раскольничьей «гари». Это ведь Акинфий отправил его жечь людей, и Семёнов отплатит Акинфию той же монетой.

— Не забыл, как после «выгонки» пленные из темницы утекли и оба-два солдата в костре сгорели? — спросил Семёнов. — Жёнка твоя призналась, что она там двери узникам отомкнула…

— Помню, — осторожно кивнул Акинфий Никитич.

— В «стае»-то я беглеца из тех пленных встретил. И он сказал, что двери им Лычагин отворил. Не твоя жёнка, а Лычагин. А почто с ним твоя жёнка выплясывала, ты сам допытывайся. Се твоя жертва заводу, Акинтий. Твоя.

* * * * *

Работные на старой доменной фабрике ничего особенного в хозяине и не заметили: Демидов как обычно прогулялся по литейке, проверил в тачках изломы чугунных кусков — зернистые ли, блестят ли звёздами — и выслушал приказчика Лыскова. На самом деле Акинфий Никитич ничего не понимал и будто плыл; мир для него превратился в какие-то пузыри: пузырь лопался — и накатывали звуки, появлялись картины, а потом всё рассеивалось.

Акинфий Никитич хотел найти Савватия Лычагина, найти — и тотчас же убить его на месте голыми руками. Но Савватия не было нигде: ни у мехов и фурмы, ни у колеса в каморе, ни в казёнке домны.

— Где он? — спросил Акинфий Никитич у подмастерья Ваньши.

— Пёс его знает, — ответил Ваньша. — Утащился на шпикарную фабрику за скобами. У нас водяной ларь течёт, надо плахи стянуть…

Акинфий Никитич постоял, с трудом размышляя, что делать.

— Вернётся — отправь ко мне домой, — сказал он.

Холод за воротами остудил голову. По заводу ползли мглистые зимние сумерки. Акинфий Никитич неторопливо взошёл по лестнице на плотину. В синеве на подворье уже тепло светился окошками господский дом, а над ним, над покосившейся башней, клубились тёмные, взрытые ветром облака…

Акинфий Никитич наконец подумал о Невьяне без ошеломления, без ослепляющей ярости. Да, всё у них было плохо в последние дни, однако не настолько же, чтобы изменять с другим!.. Не может быть никакого другого! И дело не в бабьей верности. За ним, за Акинфием Демидовым, правда этой жизни! Тяжёлая, горькая, недобрая — но правда! Как от неё отвернуться?.. Именно это и оскорбляло. Он, Акинфий, на своей правде построил целую державу горных заводов, и неужто Невьяна такое даже в грош не оценила?..

Войдя в дом, Акинфий Никитич первым делом спустился в подклет, в закуток Онфима.

— Нынче ночью ты выпускал Невьяну? — спросил он.

— Она сама ключи от подземного хода взяла, — пробурчал Онфим.

Акинфий Никитич не стал