Однако Энн уже уехала. Что, если никто мне не поверит? У меня нет доказательств. Что, если я неправильно истолковала невинный кивок как подтверждение отвратительного поступка?

Но это выражение ее лица, ужас и боль. Я знаю, что именно она сказала мне этим едва заметным кивком.

Я обхватываю рукой подушку. Невозможно провести остаток дней, без конца сомневаясь в своей правоте. Будь у меня хоть какое-то доказательство, подтверждающее для Эр-Джея – и меня – мою правоту.

Я вскакиваю с кровати. Но у меня есть такое доказательство. И я определенно знаю, где его найти.

* * *

Серп луны оставляет на водной глади озера серебряный след. Я мчусь к озеру, скользя голыми ступнями по мокрой траве. Передо мной, как заяц, прыгает луч фонарика. Дойдя до катера, я вся дрожу. Бросаю фонарик на спасательный жилет и хватаю ящик с рыболовными снастями.

Пытаюсь вставить в замок крошечный ключ. Замок заржавел, и ключ не входит. Пробую снова, пихая ключ в ржавый замок.

– Черт бы тебя побрал! – ругаюсь я сквозь стиснутые зубы, потом тереблю замок голыми руками, пока они не начинают болеть, но все напрасно.

Я откидываю волосы со лба и опускаю голову. Там, на дне катера, я замечаю старую отвертку. Одним коленом я упираюсь в ящик со снастями и просовываю отвертку под металлическую защелку. Тяну со всей силы:

– Открывайся, черт возьми!

От попыток сломать замок у меня сводит пальцы. Бесполезно. Замок не поддается.

Я свирепо гляжу на ящик, как на живого человека:

– Что ты там прячешь, а? – Я пинаю его ногой. – Порножурналы? Детское порно?

Ругнувшись, я пытаюсь еще один раз. Теперь крошечный ключ входит в замок, как в новый.

Поднимаю металлическую крышку, и в нос мне ударяет затхлый запах плесени и табака. Направляю внутрь луч фонарика, со страхом ожидая того, что могу найти. Но лотки пусты. Ни поплавков, ни приманок. Только колода карт и полупустая пачка «Мальборо». Я приподнимаю влажную пачку. И там, на дне ящика, вижу пластиковый пакет для сэндвичей, кое-где разошедшийся по швам.

Я направляю луч фонарика на пакет, сердце гулко стучит в груди. Пакет набит чем-то вроде фотографий… глянцевых журнальных фото. К горлу подкатывает тошнота. Уверена, что это порнография. Возможно, там есть даже письменное покаяние. Тянусь к пакету, как к своему спасению.

Едва мои пальцы прикасаются к нему, как я замираю. В голове звучат слова Дороти – настолько ясно, словно она сейчас сидит в катере у руля. Уверенность – удел глупца. Учись подвергать все сомнению.

Я обращаю лицо к небесам.

– Нет! – жалуюсь я. – Я так устала от неопределенности!

Устремив взгляд на плоскую серую гладь озера, я думаю об Эр-Джее. Этот пакет мог бы восстановить мою репутацию. Эр-Джей узнает правду. Раз и навсегда. И он наверняка простит меня.

Но он никогда не простит отца. Этот шрам никогда не затянется.

Я опускаю голову в ладони. Фиона права. Мы храним тайны по двум причинам: чтобы защитить себя или защитить других. Альцгеймер сделал Боба безвредным. Мне не нужна больше защита от него. Но тем, кто его любит, эта защита нужна. Мне необходимо защитить их правду.

Я захлопываю крышку ящика. Никому не нужна эта правда. Ни Эр-Джею. Ни моей маме. Ни моим старым поклонникам или бывшим работодателям. Ни даже мне. Научусь жить в неопределенности.

Дрожащими руками я защелкиваю замок. Не давая себе времени на раздумье, я снимаю с брелка маленький ключ и, размахнувшись, со всей силы забрасываю его в озеро. Ключ на миг застывает на лунной дорожке, а потом тонет.

Глава 43

Последующие четыре дня я предаюсь печали. Горюю о том, что потеряла дружбу Эр-Джея, горюю об утраченных возможностях. Горюю об уходящем из жизни мужчине, который в соседней комнате борется за каждый вздох, и о женщине, сидящей рядом с ним и напевающей колыбельную песню. Горюю о двух десятках лет, проведенных вдали от мамы, и горюю о супергерое, каким считала своего отца.

Со временем я приду к пониманию того, что мы не так уж отличаемся друг от друга. Все мы – несовершенные человеческие существа, наполненные страхами и жаждущие любви, глупые люди, предпочитающие удобную определенность. Но пока я предаюсь печали.

В 4:30 утра меня будит мама:

– Его не стало.

На этот раз никаких сомнений. Боб умер.

* * *

Просто удивительно, как много узнаешь о человеке на его похоронах и сколько вопросов без ответов будет погребено вместе с ним. На поминальной службе по моему отцу два года назад я узнала, что папа мечтал стать летчиком, но так и не осуществил свою мечту, хотя почему – я не знаю. Сегодня, стоя у могилы Боба и слушая, как рассказывают о борьбе Боба его товарищи из общества «Анонимные алкоголики», я узнаю, что Боб воспитывался в приемной семье. Оказывается, он сбежал из дома в пятнадцать лет и год скитался бездомным, пока один владелец ресторана не взял его под свое крыло, предложив работу на кухне и комнату над рестораном. За шесть лет он сумел все же окончить колледж.

Что произошло в той приемной семье, из-за чего он оказался на улице? И с какими демонами он сражался в той программе «12 шагов»? С алкоголизмом, как он сам признавался, или с чем-то даже более пагубным?

Я держу маму за руку и склоняю голову, пока священник произносит заключительную молитву, прося у Бога прощения. Краем глаза я вижу профиль Эр-Джея, стоящего по другую сторону от мамы. Я закрываю глаза. Прошу, прости Боба и меня. И пожалуйста, пожалуйста, смягчи сердце Эр-Джея.

Священник осеняет себя крестным знамением, и гроб с телом Боба опускают в землю. Толпа расходится один за другим. К моей маме подходит мужчина:

– Ваш муж был хорошим человеком.

– Самым хорошим, – отвечает она. – И ему за это воздастся.

Будь здесь Дороти, она порадовалась бы. Надежда хочет, чтобы ему воздалось. Вера знает, что так