Тогда лихой инок выхватил саблю и, защищаясь, порубил Георгию лицо; за что тут же был изрублен момками. Из всей этой истории неоспоримо достоверно только то, что Георгий только имел шрам на лице, который, впрочем, другие приписывают неудавшемуся покушению убийцы, подосланного турками. Уверяют еще, что, покидая Сербию, перед сдачею Белграда туркам, Георгий зарыл где-то в землю, тайно ночью, большой бочонок с червонцами. Это также неизвестно достоверно; впрочем, не невозможно. Только справедливость требует сказать, что никто из современников и очевидцев, ни одна душа до сих пор не обвиняла Черного в обогащении на счет народа. Клад, покинутый Георгием в Сербии, еще никем не отыскан.
Но если б он когда и отыскался, то наверно можно полагать, что сокровищами его не много купишь поместьев в Валахии, не наводнишь банков в Вене…
– Каким образом Кара-Георгий покинул Сербию? Как потом воротился опять и нашел свою погибель?
Я жаждал узнать из верных источников трагически порванную развязку жизни Георгия: развязку до сих пор таинственную, покрытую глубоким мраком; канву, по которой свободно вышивают свои узоры – клевета и пристрастие! Но вечер сгущался над нами. С равнин Сирмии, от волн Савы дышало прохладою, опасною после раскаленного июльского дня. Время было ворочаться домой. Мы отправились назад по «кали-мейдану». У ворот мрачной, пустынной крепости едва виднелись тени грязных, оборванных турецких солдат. Город еще кипел жизнью. На площади, между княжеским «конаком», то есть дворцом, и новостроящеюся митрополитскою кафедральною церковью, гремела военная сербская музыка… Я расстался со своими собеседниками, пожав им крепко руки и сказавши: «До завтра».
Русская беседа. 1858. IV.
Часть вторая. Смесь. С. 19–50.
Черногорцы
Из воспоминаний путешественника
Свежее утро прекрасного майского дня разгоралось в знойный полдень, когда волны Рёки – так по преимуществу называется слив вод с восточного ската Черной Горы – вынесли нашу ладью на озеро Скадарское. Цепь скольев или мелких холмистых островков, столпившихся перед устьем принесшего нас потока, не дозволяла еще видеть во всей красе величественный водоем, могущий спорить дикою прелестью ландшафта с живописнейшими озерами швейцарских и тирольских Альп. Но с него веянуло внезапною прохладою; и весь экипаж нашего утлого судна – в духоте тесного ущелья, при однообразном плеске весел невольно начинавший дремать – встрепенулся, ожил…
– Вот и Блато! – сказали в один голос оба перяника, сидевшие на боках лодки, друг против друга.
Поэтическое имя перяников – по-нашему сказать бы пернатых, оперенных – придумано нынешним Владыкою для им же придуманной избранной дружины, в роде лейб-гвардии, составляющей в то же время его Двор, штаб, свиту, всё, что вам угодно, или лучше что угодно Владыке. Штат этой дружины положен в тридцать человек. Она набирается Владыкою из молодых людей, принадлежащих к сильнейшим и богатейшим семействам народа, в награду заслуг их отцов, или в залог их покорности устанавливаемому новому порядку вещей. Перяники получают роскошное жалованье, по сороку талеров в год, что на наши деньги составляет около двухсот рублей ассигнациями. За это они должны находиться постоянно на службе Владыки, лично при нем, и на всякого рода посылках; причем вменяется им в обязанность, для соответствия их придворному званию, одеваться сколько можно щеголеватее и пышнее. Впрочем, вне исправления своих должностных обязанностей, они не имеют никаких лишних прав, не пользуются никаким особым почетом в народе. Даже напротив: простой черногорец смотрит на них всегда косо и не опускает, при всяком случае, по крайней мере сквозь зубы, попрекнуть получаемыми даром цванцигами. Из этих-то избранников – львов Черной Горы, если можно так европейски выразиться – двое находились теперь при нас проводниками по указу Владыки.
– Да, Иво – Блато! – продолжал младший из них. – Стало, полпути до Цермницы. Мы скоро приедем.
Блатом по-сербски называется вообще всякое озеро. Черногорцы величают так исключительно озеро Скадарское.
– Скоро, Нико! Скоро, друг мой! – отвечал старший перяник шутливо. – Уж, верно скорее, чем ты доходишь до своей молодой жены с Цетиня, когда Владыка отпускает тебя на дом…
Младший перяник вспыхнул.
– Я тебе сто раз говорил, Иво, чтоб ты не заботился ни о моей жене, ни о ходьбе на дом. Я…
– Иво сам не знает, что говорит, – перервал тоненький голос, принадлежащий купцу из Скадара, который, совершив коммерческое путешествие по Черной Горе, возвращался теперь с нашей оказией на родину. Дом твой, Нико, далеко ли от Цетиня? В нынешние короткие ночи сколько раз ты обертывал легко взад и вперед, когда бывало уходишь украдкою, мимо владычней воли…
Голос купца иссяк на этом слове. В самое то время била его жестокая лихорадка, которую он, как сам сказывал, уже более двух месяцев таскал вместе со своими товарами по скалам черногорским. Внезапная пауза наполнилась хохотом веселого Иво. Нико задрожал от ярости.
– Отсюда до Цермницы три добрые часа при попутном ветре, – продолжал купец, переведши дух, не замечая вовсе немой сцены, в которую вмешался. – Вы, верно, здесь не бывали еще оба?
– Куда им сюда? – вскрикнул грубо кормчий нашей ладьи, старый седоусый черногорец, который до сих пор в пифагорическом безмолвии резал рулем сонные волны. – Тут не дорога ни в Котор, ни на Ластву. Тут ездят не пить и не гулять с швабою, а резаться с турчином.
Может быть, поток речей старого брюзги, как поток волн, внезапно прорвавшихся через плотину, разлился бы еще шире и шумнее. Но в эту минуту главный из наших спутников, командир сопровождавшего нас экипажа, который, растянувшись поперек лодки на самой ее середине, казался погруженным в глубокий сон, быстро перевернулся на бок, лицом к корме и, не открывши глаз, глухо кашлянул. При этом звуке, не принадлежащем ни к одной из восьми частей речи, но, вероятно, красноречивом для окружающих, беседа порвалась. Кормчий погрузился в прежнее безмолвие, по-видимому, совершенно спокойный; только лодка наша в то самое мгновение сильно покачнулась от крутого поворота вправо, поворота, которому не было ни причины, ни цели. Иво перестал хохотать и начал мешать воду зонтиком, который один из нас отдал ему на сохранение. Нико стал чистить свою трубку, хотя, впрочем, трубка была полна табаку и еще не раскурена.
Вы, верно, хотите знать, кто был он – этот человек, лежавший поперек нашей лодки, которого кашель имел такую могучую силу? Это был поп Вуколе Градчанин: так он называл нам сам себя, так называли его и все прочие черногорцы, не исключая гребцов нашей ладьи. В теократической республике Черной Горы попы, то есть священники, издавна составляют самую высшую, или лучше единственную аристократию, сколько по важности
