Оказавшись на улице, он мысленно (и тоже «половинно») возвращается домой, а значит, вновь пребывает ни там, ни здесь и нигде.

«Вот почему, – говорит он, подходя к рампе, – когда мы умрем, мы друг друга не узнáем – все будут на одно, окончательно отсутствующее лицо».

27

Темных закоулков тихих

в комнатах, где столько по углам

совести, и столько психов

медленно копило хлам,

или пауков, жучков древесных,

блудных дочерей и сыновей

темных закоулков тесных,

возвращайся, этот прах развей,

знаю, в доме плача сердце мудрых,

все же горя всех похоронить

столько, сколько счастья в наших утрах —

одному другого не забыть,

не развеять, вот и бродит совесть

возле нас, чтоб заплатить могли

за безумный шепоток любви:

Бог и есть твое лицо и голос.

Пояснения требует грамматическая конструкция.

Безветренная погода стои́т только в именительном падеже. «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека». Никакая вечность положения не изменит: «все будет так». Шаг в сторону родительного – и мы чувствуем дуновение ветра, и канал покрывается ледяной рябью. В приведенном классическом случае – ненадолго: сквознячок немедленно блокируется: «Аптека. Улица. Фонарь».

А. рывком открывает дверь в родительскую квартиру и – с одноименным падежом наперевес – семью шагами (семь первых строк) взбаламучивает семью психов, пауков, жучков и т. д. Затем косой луч фонарика находит выключатель: «возвращайся, этот прах развей», – и в установившемся свете тени усопших и на мгновение встревоженных пытаются исчезнуть. Безуспешно.

Тахта, на которую смотрит А., помнит не только усталую смерть отца, но и безустанные ночи любви. «Одному другого не забыть», тем более что непостижимое изменение лица, его молниеносный передрог и уход в другое измерение равно присутствуют в смерти и в высшей точке любви. Разница в том, что любовь всего лишь произносит то, что смерть видит: Бога. Утверждение не мое, но – косвенно – самой любви в лице А., который иначе бы и не винился (см. последнюю строфу).

Раз уж мы вновь в этой комнате, то следом за тахтой, по периметру, видим швейную машинку, от которой остался глагол «прострочить» и хорошо запомненное движение материнских пальцев, проложенных воротничком и рискующих попасть под иглу, чей тупой с ушком конец учащенно снует, находясь в таинственно-утробной зависимости от узорчатой ножной педали либо никелированного штурвала по правую руку.

Наружный механизм с очаровательно женственной талией (один из тех предметов, которые пробуждают в ребенке сексуальность), к тому же стоящий в неприлично-горизонтальной позе, закрывается деревянной в виде саквояжа крышкой и однажды подменяется безликой полированной современностью, которая по своему прямому, ремесленному и внятному назначению не используется: в ней прячут от А. какие-то коньяки, подаренные к юбилеям.

«Прострочить». И – «вытачка», уже явно относящаяся к сестрам.

Затем идет неправильная дробь буфета с многоэтажным и мелким числителем (чашки, рюмки, вазочки – несколько трофейных с буколическими картинками, – вывезенные из гитлеровской Германии, и несколько – с воинственно-лесбийскими – из единственной туристической поездки по мирной, но сильно продвинутой Югославии) и монолитным знаменателем, набитым пластинками на 78 оборотов (например, Кострица; Леонид? «куплеты Курочкина» и пр.) и нотами, трижды не разобранными (А. + сестры), с нервными пометками Сары Соломоновны. Здесь же хранятся воинские награды отца, обладающие приятной тяжестью, и коробки с поздравительными открытками к февральским, мартовским, майским, ноябрьским и новогодним праздникам, написанными до боли шаблонными фразами, говорящими сначала больше о лености ума, чем чувств, которые (ум и чувство) с годами в мертвенной бледности сравнялись.

Следом за роялем, единственное отрадное воспоминание которого относится к середине 50‐х, когда с его инструментальной помощью курсант был побежден будущим кратковременным мужем сестры, – идет кресло.

И мы вздрагиваем, обнаружив в нем старика.

Отец А., освещенный вечерним солнцем, сидит у окна и смотрит то в телевизор (почти любой человеческий сюжет вызывает у него слезы), то на книжные полки, замыкающие периметр комнаты, в которых выставлены многочисленные фотографии родни. Он думает, что они – суть неудавшаяся месть ускользнувшему времени, что в этом пустом доме, в полурассеянном свете, в полуразвеянном прахе, в ожидании неизвестно чего, в полуразрушенном кресле, он просиживает день за днем свою скучную жизнь и что он не только не у дел, но и, господи, ничего не хочет. Он думает, что, находясь в полном ничтожестве духа, в тождестве себя самого, потеряв очертанья особости, то есть весь затраченный на него материал, находясь как бы уже в мнимой области, он знает правду, а именно: ему нечего сказать. Не миру, но – кому бы то ни было.

А., глядя из проема дверей, – он всегда приходит или уходит, – испытывает привычную жалость к отцу.

Трудно сказать, откуда в ребенке появляется ужас, что родитель когда-то состарится и умрет, и почему страх смерти за отца/мать возникает раньше, чем за себя.

Возможно, возникновение его – одна из первых пунктирных точек на пути человека. На жалостливом (вообще – эмоциональном) пути. На пути, как это ни странно прозвучит, отпадения от любви, данной при рождении любому существу, никак не выражаемой эмоционально и не направленной персонально к кому-то. Любовь – не эмоция. Любовь – это то, что вызывает к себе любовь, тут же перестающую ею быть, становящуюся сочувствием, в данном случае – жалостью. В этой безвозвратной точке ребенок еще не раздваивается до собственного страха смерти, он видит впервые другого человека, но еще не видит своего отражения в его зрачках. Не следует ли отсюда, что видеть другое – означает – сразу – бояться? Младенец, вызывающий нашу любовь (и, кстати, немедленно – жалость), нас либо не видит вовсе, либо видит перевернутыми – и в том и в другом случае мы не отдельны от всего, что он есть, и не вызываем в нем страха ни в виде угрозы для его жизни, ни в виде дорогого ему объекта, могущего, не дай бог, исчезнуть. Этот младенец и есть любовь, то есть нечто, целиком поглощенное собой, без остатка.

Как появляется ви́дение другого и заинтересованность в нем? Как младенец превращается в ребенка? В эгоизм? Откуда берется точка, с