в зеркале желтое.

Ты сумасшедший, дом,

с черным прицепом окна,

спящим отцом,

всё – лишь одна

есть мысль о нем.

Всё – истощенье сил,

если б в углу

зеркала так не лил

дождь, сотрясая мглу.

Прежде всего – выдуманная концовка. Увидеть дождь в зеркале, висящем в комнате, а тем более – только в углу зеркала, А. не приходилось. Но стихотворение иногда внимательней поэта. Особенно – рифмованное, готовящее на второе что-нибудь неожиданное.

Действительно, рифма, когда она перестает быть детской графоманской забавой, даже заурядная, как в третьей строфе, притягивает непредсказуемостью добычи, попадающей в перекрестье прицела (в слове «рифма» роль прицела, как известно, выполняет буква «ф»).

Вероятно, осенний поздний вечер в отчем доме, из тех, что уже мелькал и запомнился нам свитером, падающим самопроизвольно со спинки стула. А также дыханием отца, доносящимся из смежной комнаты. Все дело в этом прерывистом дыхании, грозящем пресечься.

В самóм существовании близкого человека содержится угроза, устранимая только вместе с его существованием.

К чести А. заметим, что волнует его не собственное «желтое выживание», где к подлинной горечи: ожиданию смерти отца (первые две строки) – подмешано неизбежное кокетство (3‐я и 4‐я строки): чистосердечно в зеркало смотрят (взглядывают) только случайно, но тогда себя не описывают, потому что не узнаю́т.

Конечно, А. ведом собой. Но не по своему поводу, и это, как ни странно, доказывает, помимо выдуманной концовки, одна неточность: черный прицеп окна, который таковым может оказаться только снаружи, поскольку изнутри он зашторен. То есть А. не озабочен ни своей прической, ни прической стихотворения, что в данном случае одно и то же.

Тем интересней неведомые ему перемещения в пространстве: сначала с помощью все того же зеркала, которое, вроде бокового зеркальца в автомашине, выносит его из «сумасшедшего» дома на улицу и вынуждает увидеть этот самый прицеп окна, а затем – с помощью мысли, которая, не в силах освободиться от отца, возвращает А. в дом, таща за собой дождь с улицы и сотрясая им (почти как слезами) угол зеркала. С помощью мысли, самонадеянно претендующей восполнить собой убывающую с каждым выдохом жизнь.

Райский сад – это отсутствие кровного родства и воображения, питающегося кровью близких. Воображение в здешнем мире играет роль полезного хищника, перехватывающего то, что станет добычей Провидения, и понуждающего переживать нас то, что мы не вынесли бы сейчас наяву и в упор. И подобно тому, как природа в стареющем человеке великодушно (?) стирает грань между жизнью и смертью, отбирая память и физические силы, мы из чувства самосохранения и (и это удивительное сообщество чувств) сострадания бесконечно воображаем его умершим, чтобы реальный момент утраты не ударил бы нас наотмашь, не поверг наземь и не вынудил бы увидеть смерть как нечто Иное.

Что ж, если смерть не Иное (а что же тогда?), то в нашей воле называть воображение полезным хищником. И тогда наступившее отсутствие любимого человека может стать освобождением от тяжести, может стать той подменой, которую – единственную из всех подмен – следовало бы назвать не только опустошительной, но и счастливой.

25

Завода глухонемые дымки.

Крушенье затормозившей реки.

Дом, дом, дом,

сбросив смысл, как кожуру,

миг единый стоит на том. —

Вдруг – лишь цвет на ветру.

Так, до точки координат

устранившись, молчишь, молчат,

посреди листа протыкая тишь, —

чтоб с испода

смысл в-вернулся в свой дом, как мышь

вдоль реки скользнув, вдоль завода.

Замечательное и редкое состояние, взятое данным пейзажем, ассоциируется у автора с чередой семейных скандалов, приведших в конце концов – этим путем, по набережной Кутузова – к разводу.

Точечное выпадение в соседний мир. Соскок с подножки первого вагона, короткий инерционный пробег по ходу жизни, остановка-онемение и – опомнившийся инстинкт, настигающий поезд.

Другими словами, в момент остановки (вы спрыгнули) у вас не все дома, а затем, как указано в стихотворении, смысл в-ворачивается в свой дом в образе трусливо шмыгнувшей (вдоль реки, вдоль завода) мышки.

Река на набережной Кутузова, естественно, имеется, с заводом сложнее, но если перебросить взгляд через ледяное поле, то, казалось бы, злостное пренебрежение поэта топографией окажется всего лишь беспорочной скоростью зрения: там вдали, за рекой, заводские трубы тоскуют в полную серо-буро-малиновую силу.

К тому же слезящийся от холода и ветра глаз кристаллически множит картину и, устремленный вперед, несет с собой косое отражение того, что сбоку или сзади.

И – попутно: не предоставлен ли этим оптическим свойством слез выбор: не размазывать их по щекам, но воспользоваться преломляющей и режущей их силой.

В этой немигающей, а тем более – не подмигивающей точке декартовой системы координат, устранившись до себя в чистом виде, то есть не имея о себе ни малейшего представления: ни поэт, ни возлюбленный, ни муж и т. д. – никто, ни о мире (хорош, плох), можно ощутить то, что А. впоследствии найдет в «Картезианских размышлениях» Мамардашвили (система координат была указана правильно): только волевое усилие способно удержать эту точку, волевое усилие, длящее «я», не имеющее причинно-следственной связи с предыдущим мгновением (выпадение случайно и не необходимо; оно избыточно: мир в нем не нуждается) и не имеющее никаких оснований длиться. А дальше, на волне этого беспредметного усилия – уцепиться некому и не за что – начинается свобода. Свобода на волне воли. Дикая догадка Декарта, и отныне трактователи Пушкина, то и дело норовящие понимать волю в стихе «на свете счастья нет, но есть покой и воля» как несгибаемое качество субъекта, могут соединить оба значения и устроить из «французика» внимательного читателя-француза, а заодно – и Мамардашвили, в свою очередь, внимательного читателя не только западной, но и восточной философии.

Представим себе пассажира, отставшего от поезда и не предавшегося панике, тут же, вó поле, сбросившего представление о себе как о пассажире – а он воистину перестал им быть, – и прекратим философствовать. Стать собой, то есть родиться не от родителей, по биологической необходимости, но беспричинно (от Господа то есть), означает выполнить невыполнимое: требование реальности, которая есть длящаяся тишина взрыва.

Итак, набережная Кутузова, приведшая к ЗАГСу Дзержинского района. Сам развод явился угасающим завершением длительной череды ссор, когда, в сущности, энергия взаимной ненависти, отведенной