сантиметре магазина, повсюду пластинки, наклейки покрывают поверхность прилавка. Но все, что я замечаю в этом море визуального и звукового шума, – это профиль высокого шатена, стоящего за одной из касс. Он не видит меня, когда я подхожу к прилавку, по крайней мере сначала. Он смотрит в пустоту, на его лице нет улыбки, вид такой серьезный. У него большие глаза, когда он не щурится от смеха. Он поворачивается, замечает меня и вздрагивает – он буквально 
вздрагивает при виде меня, и это больно, хотя я этого заслуживаю; особенно потому, что я этого заслуживаю. 
– Привет, – говорю я.
 – Вау, – говорит он через мгновение. – Привет.
 – Мне очень жаль, – говорю я.
 – В самом деле? – резко бросает он.
 – Да, – говорю я, и мои глаза наполняются слезами. Мне стыдно за эмоциональность, и я утыкаюсь взглядом в свои оксфорды, чтобы собраться с мыслями.
 – Мне тоже, – говорит он, когда я снова поднимаю глаза.
 – Правда?
 – Ага. Но в моем случае сожаление – это, по сути, вечное состояние души. Хроническая болезнь.
 – Так не должно быть.
 – Что ты здесь делаешь? – спрашивает он.
 – Ищу работу, – говорю я, показывая ему стопку резюме. – Вы нанимаете?
 – Я могу отдать твое резюме Максу, – говорит он. – Зачем тебе эта дерьмовая работа? Разве ты не хочешь работать в сфере моды?
 – Моя мама переезжает в Вашингтон, и мне нужно найти работу и квартиру за месяц. Отчаянные времена.
 – Твоя мама переезжает? – спрашивает он. – А что насчет твоей сестры?
 – Я и сама не знаю. Это долгая история. А как твоя мама?
 – Эта история еще дольше. Извини, мне надо помочь посетительнице, – говорит он, указывая на женщину, ожидающую со стопкой пластинок.
 – Конечно, – говорю я. – Я просто зашла поздороваться. Надеюсь, у тебя все будет хорошо.
 Я поворачиваюсь, чтобы уйти, а он кричит:
 – Элизабет!
 И я снова оборачиваюсь.
 – Не хочешь задержаться… – Он смотрит на свой телефон. – На двадцать минут? После этого я буду свободен.
 – Конечно, – говорю я с улыбкой, чувствуя себя так, будто он только что вручил мне весь мир.
 Он дарит в ответ огромную сияющую улыбку.
 И в этот момент я понимаю, как сильно по нему скучала.
   Глава 43
  Оказалось, что Майкл даже не получил моего сообщения. Его телефон на неделю отключили, потому что его мама не оплатила счет; она ушла в, как это назвал Майкл, «запойнейший из всех запоев» и в итоге загремела в больницу с обезвоживанием, потому что несколько дней пила только спиртное, а потом ее положили лечиться от зависимости. Мы сравниваем время и с удивлением понимаем, что она находилась в одной лечебнице с Джой в одно время.
 – Наша с тобой злополучная связь работает самым извращенным способом, – говорит Майкл.
 – Какого хрена?
 – Ты хотела сказать «черта»?
 – Нет. Именно хрена.
 Я пишу Джой.
 «Точно, Брэнди, та, что с наращенными волосами и крутым мейком? Охренительная женщина, – отвечает она. – Мы вместе играли в пинг-понг».
 От наших горячих кокосов пар поднимается в воздух, как дым. Мы сидим на скамейке площади Спраул Плаза в Калифорнийском университете, в нескольких кварталах от Amoeba. Целую жизнь назад эта площадь видела знаменитое Движение за свободу слова – массовый студенческий протест 1960-х годов, ради которого мама таскала нас по куче скучнейших музейных экспозиций. Раньше я о нем никогда не думала, но сегодня я сижу здесь, в тихом, освещенном уличными фонарями кампусе с причудливыми деревьями, обращенными к луне, как шишковатые руки, и понимаю, что мир, который у нас есть сейчас, не мог бы существовать без сражений и битв, что были до нас. Тишиной, которой мы наслаждаемся, мы обязаны незнакомцам с громкими голосами.
 В общем, я показываю Майклу эссе, которое отправила, и объясняю предысторию. Я говорю ему, что, не будь у нас того разговора, не расскажи Майкл мне о чувстве вины из-за того, что не послушал интуицию и отпустил Джошуа, я бы никогда не прислушалась к своему чутью. И Джой была бы мертва.
 – Если бы Джош не устроил стрельбу в «Гламуре», твоя сестра, вероятно, никогда бы и не пыталась покончить с собой, – говорит он. – Так что в каком-то смысле я виноват в том, что она вообще оказалась в этой ужасной ситуации.
 – Майкл, хватит. Ты должен прекратить, – говорю я. – Прекрати тащить этот груз. Хватит. Ты хороший человек. Лучший из всех, кого я знаю. Ты должен найти способ простить себя, увидеть, что жизнь продолжается, несмотря на то, что произошло и чего ты не сделал.
 – Когда я с тобой, – говорит Майкл, глядя на меня, – я это понимаю. Ты… серебряный свет.
 – Для меня ты тоже, – тихо говорю я.
 Ночь холодная, слишком холодная для калифорнийского апреля. Но это дает мне повод сесть ближе к нему.
   Глава 44
  Всем известно, что жизнь может измениться в считаные мгновения – стрельба, взлом, нервный срыв, политическая революция. Но не только трагедии и потрясения происходят внезапно. Большая радость и удача могут распуститься, как цветы весной. В один день я получаю две хорошие новости, которые вызывают у меня облегчение, а затем шок. Во-первых, мне напрямую предлагают другую вакансию копирайтера в «Ретрофите», которая открылась специально для меня. Аллилуйя! Мне даже не нужно проходить собеседование. И не успела я уронить челюсть на пол, как получаю еще одно письмо – о том, что я выиграла конкурс эссе молодых писателей. И мое эссе было опубликовано в интернете. Я возвращаюсь домой после работы и вижу эту новость, повсюду уведомления, пометки в социальных сетях от разных незнакомцев, поздравления от самых разных людей. Зои присылает мне сообщение, написанное большими буквами: «ТЫ ТАКАЯ ЖЕ КРУТАЯ, КАК ТВОЯ МАМА!!!» А Адриан присылают: «Черт возьми, это было глубоко». Есть еще голосовое от мамы, на котором она плачет и говорит, как гордится мной и каким глубоким было эссе. Меня захлестывает смесью неверия и ужаса.
 «Вот же черт», – думаю я. Я даже не помню, что писала в тот момент! Кажется, что это было сто лет назад. Я просто настрочила его и тут же отправила, не перечитывая. Теперь я слишком страшусь открыть ссылку, которую все мне кидают, боясь, что устыжусь собственной пафосности.
 «Спасибо!» – я пишу, я комментирую.
 Даже папа звонит, чтобы сказать, как мной гордится. Мой папа. Он прочитал мое эссе. Мама отправила ему. Я не могу поверить, что мама обратилась к папе по какому-то другому поводу, кроме чрезвычайной ситуации, и я говорю об этом своей сестре, которая уже в семь вечера лежит в постели.
 – Круто, – говорит она, приглушенная горой одеял, в которые она зарылась. – Рада за тебя.
 Я сажусь рядом.
 – Что? – спрашивает она.
 Я начинаю осторожно, хотя во мне громко звенит тревога. Я