– Ты их любишь.

Я не хочу. Любить больно, чувствовать глупо, все эмоции сознательно и необратимо во мне выжжены. Но любовь – это не эмоция, это – смысл.

Ну отдохни хоть капельку,

Дам золотую сабельку,

Только усни скорей, сынок,

Неугомонный мой сверчок.

Я допеваю колыбельную и возвращаю жмуренка на место, тщательно подтыкая одеяльце. Выбираюсь из машины, дверь за мной никто не закрывает. Ваня исчез.

Сквозь решето тополиных веток прорываются хлопья снега. Слипшиеся снежинки с обломанными краями тают в ладонях и удивленно смотрят на мир внезапно прозревшими глазами-каплями. Боль прорастает ветками сквозь пальцы, ветви, переплетаясь, закрывают горизонт. Здесь не было птиц, давно уже нет, это очень старые гнезда, такие же старые, как эти деревья и здание больницы. Здесь будет жизнь. Прямо сейчас, за погасшими фонарями и тускло мерцающими окнами. Они кричат, и вместе с криком рождается новое, человеческое. Они будут любить и ненавидеть и находить время всякой вещи под небом, зажигать и гасить звезды, и умирать от случайности, от глупости и тоски, и каждый раз, пробиваясь сквозь стены обледеневшего гнезда, смотреть птичьими глазами туда, где пока ничего нет.

Водитель наконец соизволил открыть дверь кабины.

– Не надоело болтать еще? Уши от вас вянут. Вы там по телефону изволите беседовать, доктор?

– Мы общаемся.

– С кем, разрешите узнать? Вы сегодня в одни руки работаете, бригада неотложки.

Я оглядываюсь, вокруг никого нет и не было. Я одна, я всегда одна.

– Так и будете мерзнуть и с покойниками общаться? Залезай в кабину, пока не передумал!

В кабине печка, нагретый лежалый воздух и чай из термоса.

– Нет, спасибо.

Дверь закрывается. Я оборачиваюсь. Он здесь. Улыбается совсем по-детски, а перчатки все еще в крови, так и не успел сменить.

– И все-таки ты их любишь.

Губы. Сухие и подвижные, как ртуть. Пальцы длинные, бледные, умелые, музыкальные. Дыхание холодное, влажное, снежное. Глаза совсем близкие, круглые, черные, усталые, смешливые, плачущие, немигающие, по-птичьи прищуренные. В них беззащитное любопытство, в них все, кроме страха, они очень старые, и совсем ничего не знают, и смотрят всепоглощающе жадно в темноту и на солнце, нисколько не боясь ослепнуть. И смерть была далеко. За дверью.

Выражаю благодарность людям, самоотверженно вычитывавшим этот текст на этапе его создания: Ирине Ким и Денису Орехову; Евгению Бабушкину за идею книги; моим коллегам-медикам за предоставленный материал. Отдельная космическая благодарность Дмитрию Емцу за безжалостную редактуру. Perigrinatio est vita.