– Сан Франческо! – шептала она, не сводя глаз с противоположной стороны грота. – Мадонна дель-Монте! Или я во сне?

Она даже не сочла денег, которые всунул я ей в руку. Между тем хозяин большой лодки кричал мне, Лекки и монаху:

– Если господа едут на пароход, так прошу проворнее садиться. Там не будут ждать.

Я перескочил в лодку, Лекки и монах тоже. Но нас разделила толпа. Мы сели на противоположных концах.

Быстро понеслась лодка с помощью ветерка, гнавшегося вслед за пробежавшею тучей. Солнце уже сияло опять на освеженном горизонте. Оглядываясь назад, я видел, что Фиорелла, выдвинув свою ореховую скорлупу из пещеры, оставалась всё у ее входа, смотря вслед за нами.

Скоро достигли мы парохода. Взобравшись на палубу, я спешил отыскать Лекки. Но его окружала толпа знакомых, которые здоровались с ним, жали ему руку и осыпали расспросами. Увидав меня, он закричал свое любимое:

– После, после! Чудеса! Истинно, чудеса!

Я пошел отыскивать монаха. Он стоял уединенно, опираясь на свой костыль. На лице его господствовала глубокая, безмятежная тишина.

Палуба парохода кипела народом. Многие пассажиры бежали из пьемонтских владений от холеры, которая, прорвавшись из-за гор, свирепствовала по всему Лигурийскому берегу Средиземного моря, от Ниццы до Генуи. Они были с семействами. Воздух Альп считался единственным убежищем от грозного, губительного бича. Швейцария уже несколько недель подвержена была такому приливу беглецов, что ее маленькие городки и еще меньшие деревушки переполнились народом, так, что местное начальство испугалось другой язвы, могущей произойти от чрезмерной скученности населения. Вот почему, не дальше как в этот день, обнародовано было постановление, что въезд в области Конфедерации воспрещается всем жителям Пьемонта, которые не предъявят основательных причин, зачем они едут. Только для тех, которые еще накануне записались на пароход и заплатили деньги, сделано было снисходительное исключение. У меня так же, как и у всех других прибывших вместе со мною, спросили паспорт; и когда шкипер парохода увидел, что на нем стояла виза Сардинской пограничной таможни Изелле от вчерашнего только числа, то, без всяких дальнейших расспросов, подписал на нем: «Buono per Locarno», примолвя, что с этой подписью я могу гостить сколько мне угодно и где угодно на всем пространстве Швейцарии.

Холера была главным предметом почти всех разговоров. Те, при которых прописывался мой паспорт, узнав, что я еду из Франции, приступили ко мне с вопросами: правда ли, что между Лионом и Женевою учрежден строжайший карантин, что в Провансе и Лангедоке люди мрут, как мухи, что Парижская Академия изобрела какой-то чудесный эликсир против этой ужасной заразы, но якобинцы не дозволяют ей открывать его, для того, чтобы переморить всех католиков в Южной Франции, и т. п. Я отвечал им, что знал, а знал я только то, что холера действительно свирепствовала в Южных департаментах Франции и уже проникла по Роне до Валансея, но что о карантинах ничего не было слышно, тем более об эликсире, в существовании которого, однако, сам я не изъявил ни малейшего сомнения, из справедливого опасения прослыть неблагомыслящим и вольнодумцем.

Как бы то ни было, но сообщенные мною сведения дали мне некоторый интерес. Вокруг меня составился кружок любопытных, который беспрестанно возобновлялся. Я повторял всем одно и то же. Наконец толпа праздношатающихся расспрашивателей схлынула. Со мной осталось только трое молодых пьемонтцев, ехавших из Ароны. Это были бакалавры одного из закрытых в то время Сардинских университетов, люди не столько ученые, сколько живые и пылкие. Разговор наш от холеры перешел на состояние просвещения в Сардинии, о котором я желал узнать подробнее.

Между тем пароход приставал то к тому, то к другому берегу озера, выпуская пассажиров. У Каннобио, последнего городка Сардинских владений, я распрощался с бакалаврами. Во всё это время Лекки несколько раз приближался ко мне, но всё не один; почему я и не мог расспрашивать его. Я заметил только с новым удивлением, что он ни разу не подходил к монаху, по-видимому, так для него близкому. Этот последний в свою очередь оставался недвижим на месте, одинокий и безмолвный.

День склонялся к вечеру. Хотя после тучи он оставался неизменно ясным, но горный ветер не утихал, волны озера продолжали колыхаться. Особенно, когда мы вошли промеж Монте-Каноббио и Монте-Пино, сдавливающих озеро с обеих сторон своими мохнатыми утесами, волнение значительно усилилось; пароход качало. От беспрестанной убавки пассажиров палуба порядочно поочистилась. Лекки не было видно; он убрался в каюту; я собрался туда же искать его.

Но вдруг на корме парохода, занятой преимущественно семействами пассажиров, произошло смятение. Все бросились оттуда опрометью; матери тащили за собой детей; мужчины, более мужественные, подносили к носу скляночки, выхваченные быстро из карманов. Со всех сторон раздался жалобный вопль:

– Холера! Холера!

Корма вся опустела. Там осталась только одна женщина с маленькою девочкой. Эта женщина, очень просто и даже бедно одетая, находилась в припадке болезни, обнаруживавшейся самыми мучительными явлениями. Перевесившись через борт парохода, она трепетала судорожно всем телом. Маленькая девочка, вероятно, дочь ее, обвилась вокруг нее своими ручонками и наполняла воздух отчаянными криками. Наконец страдавшая подняла голову; лицо ее было покрыто смертною бледностью; она произнесла глухим, иссякающим голосом:

– Воды, ради Бога, воды!

Но никто не трогался с места. Все стояли, как ошалелые. Только некоторые, стуча зуб об зуб от страха, говорили, посматривая друг на друга:

– Нет ли здесь доктора? Какого-нибудь доктора?

– Maledetta![237] Теперь нас засадят в карантин, или еще хуже, воротят назад, не спустив с парохода.

– А ты сидела так близко подле ней, – говорил муж жене с нежною заботливостью, отступив однако на несколько шагов и боясь прикоснуться к ней, хотя бедная от испуга едва держалась на ногах.

Больная между тем опрокинулась на спину, с закатившимися глазами. В это мгновение очутился возле ней монах, мой знакомый незнакомец. Он схватил ее за руки, потом за виски, которые начал тереть. Больная открыла глаза и снова произнесла:

– Воды, ради Бога, воды!

– Или нет здесь ни одной христианской души? – сказал монах умоляющим голосом, обратясь к толпе. – Воды и спирту!

Я бросился вниз в каюту, откуда на шум выбросились все. Насилу допросился я у испуганного буфетчика бутылки с водой и стакана. Он беспрестанно крестился и пересчитывал всех святых поименно. Воротясь, я увидел Лекки, подававшего монаху склянку со спиртом, которую он, как я узнал после, насильно вырвал у одного из пассажиров. Шкипер парохода стоял также невдалеке.

Несколько глотков воды освежили больную. Она было приподнялась на ноги; но слабость ее была так велика,