– Да поди вон к рынку выйди, сидят там с нашими цветами.

– Я так пионы эти любила.

– Давай в милицию позвоню, там Толькин сын разберется.

– Нечего сор из избы выносить. Бог есть, бог накажет. За решетку попадут. Не щас, так завтра.

– Ба, кстати, а что у нас за замки везде появились?

– Кашу тебе пшенную или овсяную?

– Ба, что это за замки?

– Завтракать чем будешь завтра?

– Дед, спроси ты.

– Тебя спросили, ты чем будешь завтракать.

– Ну дед. Ну ба. Ладно.

– Чего голову опять повесил? Смотри перед собой, хватит полы изучать.

– Ба.

– Что?

– Пшенную.

– Вот и ладно. А маленьким был, не любил пшенку. Помнишь, Коль?

– А то! Попробовал ложку и серьезно так: «Гов-но!»

Все засмеялись.

ДИМА

Лампа наклонила голову, в желтом луче кружатся пылинки. Она каждый день лазает с мокрой тряпкой по квартире, а все равно в воздухе летает пыль.

Они его закрыли.

Реально.

Спросили, сходил ли он в туалет, принесли этот страшный стариковский кувшин, кружку и закрыли.

А если захочет ночью? Постеснялся спросить. Можно поссать в окно, первый этаж же. Будет даже весело. Он напряг живот. Ссать вообще не хотелось. Удивительно, как же он так легко согласился, а они и не сказали ему, за что он наказан, хотя, конечно, он понимал, за что: бабушка наверняка обнаружила, что он всосал вина той ночью, потому и устроила все эти замки. Ёбаные замки! Но зачем его закрывать в комнате, если можно вино спрятать в шкаф, который запирается? Может, они не хотели, чтобы он узнал? Ведь иногда он не мог уснуть и слышал, как дед с кем-то говорит своим тихим басом, который невозможно превратить в шепот. Бабушка ему не отвечала, значит, не с ней. Сам с собой? Молился вслух? Да ну, дед не такой. Вроде. Черт. Телефон, по телефону, в телефон, вот что, он кому-то звонит – или ему кто-то. Что-то дернулось внутри. Вдруг звонит она. Ну точно же она, точно. Ей бесконечно стыдно говорить с ним напрямую, и она звонит дедушке – узнать, как внучок, ну то есть сын, ее сын, интересно, а она сама как там, как там она, как там сама она, как она там, как, как, как?

Как ты, мама?

Избавилась от хлама?

От Тулы и театра,

От сына и…

Он не мог придумать подходящую рифму. В голову лезло «от сына и ондатры», но такого зверька у них не было. Попугай был, простудился и сдох, когда после взрослых посиделок на кухне забыли закрыть окно, а была зима, а попугай как-никак теплолюбивое существо… Интересно, а я ондатра? Может, я тоже питомец, которого просто забыли или который настолько надоел, что без него гораздо лучше?

И Дима решил, что обязан поговорить с мамой в один из ее ночных звонков деду. Появиться из ниоткуда, резко и неожиданно выхватить трубку и сказать хотя бы простое «мама?». Или ничего не говорить, а услышать обрывок фразы. Голос, который, если честно, забыл. И как вообще можно помнить голоса, обычные голоса, без изъянов и характерных особенностей? Выскочить из комнаты хрен получится. Он же заперт.

И тогда он придумал, как оказаться по ту сторону двери.

БАБУШКА

Такие, как ее дочь, точь-в-точь такие, лазают по ночам, срезают цветы в палисаднике. Четвертый раз уже. Провалиться им пропадом. Словно из дома душу вынесли.

Когда вот говорят «дом – полная чаша», это про что, про еду? В очередную ночь уставилась в потолок. И думала, что гнездо должно быть полным, что ошибкой было отпустить ее – жила бы под боком, под присмотром, запирали бы шкафы, следили бы за поведением. Всегда воспитывали не строго, всегда любили, всегда баловали, вот и добаловали. Коля на нее руку не поднял ни разу. Так что Диму нельзя отпускать. Пусть учится, пусть работает, пусть женится, приводит жену сюда и тут и живет. Те, кому с детьми повезло, они-то и талдычат «надо отпускать, надо отпускать». Нельзя отпускать. Надо, чтобы дом был полная чаша. Не про еду, конечно. Про людей. Квартира трехкомнатная, поместимся. Он же сорвется, поедет искать мать, не найдет, или того хуже – найдет. Будет пить. С горя. С горя пьют размашисто, как головой о стенку бьются. Она помнит таких мужичков в деревне. В глазах – искры, а за ними – пустота. И искорки эти шальные. Словно там, в тяжелой косматой голове, все решено – допиться до изнеможения, перестать чувствовать, да и жить перестать тоже. Вот и дочь так. Вот и дочь. Правильно, наверное, что ушла. Потянула бы мальчишку за собой.

Коля перевернулся на другой бок, простонал. Надо заставить его пойти к тому врачу. Он чаще стал жаловаться на живот. Может, врач запретит совсем пить. И нервничать. И поиски эти закончатся.

Надо расписание сделать. Чтобы Дима после занятий в институте немедленно домой шел. Чтобы не было времени на стакан. Потом спасибо скажет. И никаких общежитий, знает она, что там да как, мало ли что он хотел поселиться и жить самостоятельно, не нужно этого. И никакой съемной комнаты. Давеча признался, что копит на комнату. На два месяца, говорит, уже есть. А хотелось бы на полгода, чтобы запас был, и работать он еще собрался, после занятий. Сам. Страшное какое слово – «сам». Сначала сам работать. Покупать продукты. Сам жить. Сам выбирать невесту. Сам спиваться. Сам выносить вещи из квартиры, воровать золотые украшения. Сам пропадать. Сам исчезать. Сам сдохнуть.

Надо найти эти деньги, пока все можно остановить. Забрать и убрать под замок. Дима, конечно, спросит, как так. А вот так. Сделано, ответит она, не лезь, попросишь, я всегда дам, у меня оно надежнее будет, а то ты растринькаешь. И он поблагодарит ее. Вот такой разговор будет. Она заснула, беседа по душам с внуком в голове звучала как сказка.

ДЕДУШКА

Марье он ничего не сказал. Со счета снял почти всё.

Сослуживцы – кладезь знакомств. С полицейскими свели быстро. Нужными. Не мошенниками и прощелыгами. Добротными рабочими ментами. Условились: раз в неделю, в одиннадцать тридцать ночи, звонок. Как дела. Где искали. Что нашли. Кого опрашивали. Какие базы проверяли. Раз в месяц – морги, кстати. И ничего. Жива, и то хорошо.

Он как будто всегда знал, что так кончится. Марья упрекала его в сильной любви к дочери. А ему нравилось. Ничего не мог. Жесткой руки не хватало. Она ж цветок, не солдат в подчинении. Слишком много он грубил. Слишком больно бил. В ней – в дочери – видел только любовь. И не знал, что так бывает. Что сам может так любить.

Тулу прочесали, притоны, хаты какие-то. Пусто. Город большой, затеряться можно. Перекинулись на область. В Ефремове вроде ниточка появилась. Бывшая подруга. Дочь провела у той два дня, курила много. И пила. Плакала. Планами не делилась. Ну да. Исчезла так же, как и пришла. Неожиданно. Сквозняком снесло.

Она как Марьины пионы. Росла себе в любви и тепле. А потом ночью раз – и срезало. И унесло. Ее не похищали, нет, тут он был спокоен. Она сама себя вырвала из палисадника. И без корней, конечно, увядала. Где-то в чужих руках, в чужих квартирах. Любимый когда-то цветочек.

Он не выключал телефон никогда. Клал рядом, чтоб услышать «пап, помоги» среди ночи. Но нет. Не было ни сообщений, ни звонков.

Москва сожрала все деньги – менты тут брали больше, проверяли не так тщательно, но он верил, что она где-то рядом. Когда ходил в магазин утром, всегда осматривался – не мелькнет ли. На рынке. В поликлинике. В парке. Лица смазывались, лица, как чаинки, медленно оседали на дно памяти. И все лица не те. Не те.

Тогда решил проверить Калугу, Тверь, Рязань. Столица могла напугать. Нужен был город тульского размера, тульского обихода. Чем бы она занялась? Деньги-то нужны. Разнорабочей пошла? Продавщицей? На паперть?

Передавали и документы. Фотографии. Портреты чужих людей, в которых он хотел узнать свою дочь, но не узнавал. Всё он складывал в шкаф, туда, где лежали трофеи военной службы – кортик, десантный мачете, несколько