Тут и сидели Маня и Маша, а потом и Варвара, которую тут же, за тарелкой солянки, бросил муж, и майор Прокопыч, который избил цыган в отделении казацким кнутом, и бизнесмен, у которого отбирали его магазин автозапчастей, потому что какие-то слоновские продали его долг каким-то айрапетовским. Говорили Вари, Светы, вернулась Маня, а за ней Люси, Макары, Вадики, Эдуарды, нытики, сопелки, свиньи, рычащие, хохотуны, молчуны. Всем Кристина находила место в трех толстых тетрадках. Рассказы были круче инстаграма[1], Кристина даже перестала выкладывать новые посты. Только однажды решила поделиться в сторис инструкцией:
1. Учись слушать и будешь вознаграждена.
2. Люби чужие истории, твори свою собственную.
3. Будь незаметной, чтобы быть везде.
4. Хочешь мира в семье – будь дома до десяти.
После десяти по местным новостям показали девочку из ее дома. Вика жила в первом подъезде, в последнее время они почти не общались: та начала краситься, примерять броские наряды, уезжать на переднем сиденье «бэх». Кристина решила, что летом Вике исполнилось сразу на три года больше, чем ей. Но под фотографией на экране стоял тот же возраст: оказывается, они всё же ровесницы. Вика пропала два дня назад. Была одета… Черная блестящая юбка дольче габбана, договорила Кристина. Этой юбке все девочки двора завидовали. В ней легко можно было пойти в кафе в угловом доме. Вика, до которой матери Кристины никогда не было дела, вдруг стала кандалами. «Сегодня чтобы после школы сидела дома! Сегодня вечером никуда! Открой дверь, и чтобы я тебя видела!» Кристина, делая вид, что готовится к тесту по истории, перечитала последнюю тетрадь. Окунулась в жизнь, где, наверное, застряла Вика. Женатые богатые мужчины приглашали ее за границу, вот она и уехала, не сказав родителям. Вернется в новых блестящих юбках, на очень высоких каблуках. Или в том самом отделе милиции она встретила майора, у которого шрам на лице, и он поспешил назвать ее Анжеликой. Кристина закрыла тетрадь и пошла спать.
Через неделю мать отправили в командировку в Москву на три дня. Кристина в первый же вечер свободы выпорхнула из дома, кивнула деревьям, прислушалась к знакомому скрипу снега, вдохнула морозную гарь ленкомсомоловских дворов. Привычно остановилась в нескольких метрах от входа; никто из прохожих не собирался внутрь кафе, не приближался пьяной походкой. Она вошла, тщательно стряхнула снег с кроссовок, поднялась, глянула сквозь стекло на полумрак, в котором лениво шел к столику официант, кивнула сама себе, повернулась к стене, дернула незаметную дверь, скользнула, закрыла, выдохнула и сняла куртку.
Столик был уже занят, бурчали тихие голоса. Баритон – так называется этот голос? Или бас? Бу-бу-бу. Она приложила ухо к трещине в фанерной перегородке. Правой рукой сжала ручку: она умела писать в темноте, автоматом.
Вот и думай. Вот и хер. Она как тряпка.
(Говорил баритон, он же бас – Кристина еще не разобралась. Отвечал другой, повыше, он почти что ныл.)
А что тут думать. А что ты начинаешь. Тряпка – так выброси. Тряпки что. Тряпки моют, если они целые. И оставляют на потом. А если тряпка совсем – то что? То всё.
Водки попрошу еще.
А давай. Триста?
Ну. Человечек! Триста. Да, триста.
У тебя паспорт ее? (Тот, что поднывал, вдруг стал говорить четче, будто разом протрезвел.) Не выкинул?
Все у меня. И паспорт, и серьги, и юбка эта, блядь, блестящая, повелся же, блядь, на эту юбку. Паспорт открываю – а она его получила, блядь, этим летом. Откуда ж я знал.
Да хватит, уймись, что ты. Не ты первый, как говорится. Прошли через многое. Все в смысле. И я, и ты. Ну ты давай. Надо решать.
Стукнули по столу рюмки. Кристина перестала записывать. Около труб, всегда теплых, ее трясло от холода.
Я ж на память, вот. Смотри.
Ты чё, совсем? Это что?
Сам же видишь. На память. Не смог. Оставил.
Так, в башке уже не укладывается. Ты ее в четвертном на хате оставил? Или в подвале?
На хате, которая на пятом. Помнишь, где дверь странная такая, как будто облевали. По подвалам в последнее время рыщут. Бомжа поймал недавно. Прикинь.
Так Прокопыч же замок вешал.
Малолетки срывают. То с клеем, то с бабой. Надоело это все, надоело, сил никаких уже, никаких. И ты понимаешь, я же открыл. Себя ей открыл, сердце открыл, понимаешь. Кто ж знал.
Кто ж знал. А что думаешь теперь?
Я хочу с ней еще побыть. День. Два. Не знаю. Зацепила она. Руки чё-то трясутся. Вот же.
Ты ладно, ладно. Ну чего ты нагоняешь? Никуда она не убежит, побудешь. Давай, допивай, пей, пей. Давай.
Рюмки звякнули, ударили по столу. Кристина почувствовала, что сердце не бьется, тронула грудь – где-то все же стучит.
Пойдем пройдемся.
Они засобирались.
Кристина сунула тетрадку в карман своего пуховика. Натянула шапку. «Четвертной» – дом номер двадцать пять. Пятиэтажная панелька в ста метрах отсюда. Зачем она об этом? Она же не пойдет? Что? Правда?
Она хотела выйти раньше этих двоих: пока им счет будут нести, пока они расплатятся, оденутся, она уже исчезнет. Сердце наконец появилось и барабаном приказывало: да-вай, да-вай. Кристина осторожно открыла изнутри дверь. Никого, отлично. Она шагнула вперед, и коридор вдруг дернул ее обратно, оглянулась – зацепилась курткой за маленький кран на трубе, – потянулась обратно, руки вдруг залетали, не желая слушаться, пуховик начал шуршать свое: хи-хи, хи-хи, сердце: ай-ай, ай-ай, нога вдруг поехала, она упала. Слезы. Больно. Кружит потолок. Кристина лежала и сопела носом.
Над ней заныл голос.
Осторожней тут, аллё! Пьяная, что ли?
Баритон или бас тут же.
Я не понял, ты глянь. Это что вообще.
Темное тело переступило ее и исчезло в каморке. Через миг вернулось. Шепот. Не смогла разобрать.
Крюком подцепили шею, рванули вверх.
Ты на хера тут сидела? Ты говорить можешь?
Было легко молчать, потому что Кристина вдруг исчезла, превратилась в маленького мышонка, который спрятался где-то за ее глазами. На них пелена, расфокус, не понять ни внешности, ни особых примет – просто два силуэта напротив, темные – а вы поищите зимой в Рязани светлых.
А ну иди, братан, иди за столик вернись и поговори там. А ты сюда иди, стой тут, я держу тебя, поняла? Рыпнешься – я тебя пристегну к трубе, поняла? Рыпаешься – пристегиваю, поняла? Алло, бля!
Кристина кивнула.
Ну точно, блядь, я слышу все, на хуй, как под столом, блядь, сижу. И она слышала. Ну блядь.
Ты слышала?
Кристина покачала головой из стороны в сторону.
Не ври!
Выволокли на улицу, оплели руками, зажали между собой, ведут. Она не дышала, не смотрела, только слушала. В ее голове оказалось два водоворота, сквозь которые внутрь засасывало все звуки улицы:
мрак-мрак-мрак-мрак – так их ноги наступали на снег
страш-но-страш-но – так изо рта слева вырывался перегар
… – так молчал справа.
Двор, фонарь, несуразная маковка снега на урне у подъезда. Скрип петель, бетон ступенек, шарк, дых, липко, немота. Квартира, дверь, звенят ключи. Они внутри.
Ее бережно опустили на пол. Темноту рассеивали один за другим дверные проемы.
Она лежала рядом с рулоном пленки, и на полу было много-много трещинок, как будто линолеум постоянно резали. Из-за какой-то двери послышался девичий стон.
Двое перестали волновать пол тяжелыми скрипами.
Знает, не знает, ты не видишь, она больная. Она ничего никому, зачем мы ее сюда вообще. Она ненормальная какая-то. Она ку-ку. Она не аллё. Ты чё? Отпускай ее.
Ты успокоишься или нет. Ссышь теперь? Что ж ты раньше не зассал? Эту тоже на дозняк посадишь? Казанова. Синяя Борода, бля. Я за тебя выгребать не буду. И больной – это
