Кристина улыбнулась.
Ты посмотри на ее тетрадь – бля, тут страниц сто такими каракулями, ни одной знакомой буквы. Нормальные так не пишут. Больная. Отпусти ты ее.
Куда теперь отпускать-то. А с этой что будешь делать? Сколько еще герыча в нее вкатишь? Отпустить не можешь, вальнуть не можешь. Ты наворотил, наворотил просто! И откуда ты в моей жизни взялся, дебила кусок! Что ты хватаешь, что ты схватил, успокойся, сука!
Тупой. Тупой, чё я тебя слушаю, вот чё, вот на, вот зачем.
Ты чё это! Чё…
На!
На.
На.
На.
Жахнуло так, что в ушах звон, и кажется, что все подпрыгнуло, и завоняло каким-то странным дымом.
Потом очень тихо – наверное, она еще и оглохла. Врачи ведь говорили, что есть риск потери слуха, и вот что – вот теперь?
Дальше шум. Слава богу, я слышу. Нашла чему радоваться. Дальше дышал только один.
Шаги липкие, шаги к ней.
Поднял. Запах странный. Зверь.
– Тебе это. – Он что-то засунул ей в карман. – Отдай в отделении. Пусть найдут. Жива она. Приведешь. Поняла? Иди в полицию, дура. Поняла?
Потом раскрыл дверь и вытолкал в подъезд. Она обернулась. Он стоял в проеме – высокий, статный, со шрамом на лице. Плечи обвивает кобура. Достал пистолет, кивнул ей. Поднес ствол к своей голове. Раздался самый громкий звук в ее жизни.
Кристина шла по улице, и снег под ногами молчал, и сердце молчало. Она сунула руку в карман, вытащила под свет фонаря салфетку – такие лежали в кафе на столах. Внутри был палец с колечком.
Она упала. Заторопились прохожие. Отряхивали, трогали, теплые. Она рукой показала: все нормально.
– Ты что, опять? – спросил у нее мужик, которого она смутно помнила. Только борода была черная, а сейчас наполовину седая. – Ну что ты, немая, что ли?
Она кивнула.
– А ты меня слышишь?
Она покачала головой. Звуков больше не было. Все пропало.
Кажется, надо поговорить
БАБУШКА
Коля норовит ему налить, и она останавливает руку мужа – не быстро и не медленно. Уже хорош, улыбка потеплела. Ему – их внуку – рано пить и вообще лучше не знать, что это такое, неужели это так сложно, каждый раз при гостях эта немая сцена, в которой роли давно отрепетированы: Коля твердо ставит маленький бокальчик у тарелки внука, берется за винную бутылку и замирает на мгновение, ждет, словно это единственная секунда, когда ее рука прикасается к его. Она его останавливает, он ей начинает нучтотыладнотеберить, а она молча и властно ведет головой вправо-влево. И потом еще раз – вправо-влево. Бокальчик остается пустым, на его гранях свет люстры, отражения салатов. Заливное подала минуту назад. Мясо по-французски уже дает о себе знать из духовки. Дима (так он просит себя называть), а вообще Диомид (так что лучше пусть будет Дима) – парень не дурак, ее внук, ее единственный внук, и единственное, что осталось от дочери, – смотрит на тарелку вниз, долго. Его большую голову не может удержать шея. Поэтому он часто упирает взгляд в землю. Дима ни разу не спросил, где его мать, ни разу за эти три года. Но она, его бабушка, подозревает, что однажды спросит, и пока не знает, что ответить про бесконечные поиски, в которые тайно бросился Коля, ее муж, дед Димы, отец их дочери, бестолковой алкоголички, которая бросила единственного сына и умотала, видимо, с мужиком, очередным театральным пропойцей, неведомо куда.
Ей так жалко внука.
Ей не жалко дочь. Хотя, листая альбом, где дочь маленькая и любовно льнет к маме с папой, эта ее мама может и поплакать. В какой момент все это случается? В какой такой сволочной момент в жизни крохотная нежная девочка вырастает в пьяную шлюху?
Ей жалко мужа. Коля очень тяжело переживает. Поэтому ему она прощает теплую улыбку после коньяка. К тому же он военный, а военные пьют, она это хорошо усвоила.
И надо бы подумать про себя, жалко ли ей себя, но сейчас мясо по-французски сгорит, а такого стыда перед гостями не пережить. Идет на кухню, сдерживая каждый шаг, чтобы никто не подумал, что она бежит.
ДЕДУШКА
Обход.
Закрыть входную дверь. Повернуть ключ, подергать ручку.
Выглянуть в окно: цветы на месте, в палисаднике.
Кто-то повадился воровать – на букеты, на продажу, видать. Весь дом возмущался. Даже на внука думали. Идиоты. Воруют бомжи какие-нибудь, поймать при желании – раз плюнуть.
Туалет.
Зубы.
Зеркало.
Капли воды на щеках. Когда он плакал в последний раз? Да вот же, в прошлую пятницу.
Таблетки.
Пижама.
Улечься, и непонятно, что скрипит – его тело или кровать.
ДИМА
Гости разошлись, свет выключили, щель под дверью черна, ничего не слышно. Его комната – бывшая комната прабабушки, и он, укладываясь спать на раздвижной диван, постоянно думает: а прабабушка умерла здесь? На этом диване? В комнате есть еще странное спальное место, которое дедушка называет тахтой. Кажется, он привез ее из Германии, где служил несколько лет. У дедушки полно трофейных сокровищ, но они заперты в шкафу в их с бабушкой спальне. Или здесь? Здесь ведь тоже шкаф – встроенный, в ширину всей комнаты, вдоль (или вместо) стены, куда приходится смотреть, когда не можешь заснуть. Двери белые, покрашены грубой краской. Потому что застывшие капли можно разглядеть, вот почему грубой. Или правильно говорить «грубо покрашены»? Он поступил на журфак, а путается в мыслях, стыд, позор, изгнание, анафема, забвение. Журналист, пожалуй, крутое звание для человека, который всю жизнь был незаметной тенью в Туле, а потом тут, в Москве, в старших классах школы. Интересно, журналисты пишут стихи? Рэп, например.
Белые двери, белый потолок,
Извините, звери, но я смог, я смог.
Я смог, который укутал город.
Я смог выжить, хотя был распорот.
Бутылки бабушка уносила на кухню, затыкая бумажками. Выпить ему не дали, а он может и сам пойти – и взять. Бунт на корабле. Ладно, можно и смелее мыслить, мысли – они же только для меня, и только я их слышу, так что – бунт на ёбаном корабле.
БАБУШКА
Она не спала и слышала, как прошуршали шаги. В туалет? Дверь практически напротив, там два шага, а шурш-шурш-шурш-шурш – это уже кухня. Пить хочет? Жирное мясо было. Заболел живот? Нужны таблетки? Надо встать помочь. Коля тяжело дышал рядом; если его разбудить, может ходить до утра, держась за сердце. И так его ночные подъемы, разговоры с этими дрянными людьми по телефону выматывали. Рука стала чаще трястись. Ей было жалко мужа. Поэтому она решила не вставать. Слушать.
И поняла.
Дима пьет вино.
Сердце взгромоздилось в горле и принялось долбить тревогу.
Гены, наследственность, алкоголизм, побег, несчастье, жизнь до и жизнь после.
Она, наверное, должна была встать, открыть дверь, наорать на внука, всыпать ему. Но она никогда этого не делала, никогда. Она всегда лежала и смотрела в темноту, слушала и молчала, потому что так было заведено, с самой ее деревни, с самого ее отца, который их бросил, со всех постелей, где она была с малых лет, – лежать и слушать, лежать и молчать, не произносить ни слова, ни звука. Хоронить все в себе. Открывать этот страшный огромный шкаф, запихивать внутрь тревоги, кошмары, запирать и прятать ключ.
На следующий день, пока никого не было дома, она вызвала слесаря, дала денег, довольно много, больше, чем нужно, и он за пару часов врезал замки – в Димину дверь, в двери двух кухонных шкафов и в дверь шкафа у них в спальне. Это был самый отчаянный и смелый поступок в ее жизни.
ДЕДУШКА. БАБУШКА. ДИМА
– Опять цветы украли из палисадника.
– Марья Пална, ну украли и украли.
– Третий раз уже. Все пионы срезали.
– Я могу посторожить.
– Сиди уже, сторож.
