На том самом месте, буксуя, скрипя шинами по песку и сверкая белоснежными боками с причудливо и модно оттопыренными зеркальцами, припарковался наш большой туристический автобус, везущий людей оперного театра из Москвы.

Ну, пляж и пляж. Смесь разноязыкой речи, толстяки, красотки и детвора, грязноватый песок, смутная музычка…

Я, правда, порадовалась, что хоть кто-то тут купается в море: в нашей гостинице весь периметр вокруг бассейна был буквально устлан телами, а сама бирюзовая небольшая лужица кишела детскими кругами да плещущимися чудиками, не признающими морского купания. А ведь оно, море, дивное Средиземноморье – было в двух шагах!

В середине бухты на пляже Афродиты высился камень. По словам экскурсовода – остаток тех самых великих чресел. По преданию, не знаю уж каких времен, если оплыть три раза вокруг «скипетра», богиня Афродита наградит вас несказанной любовью.

Утлые и еще не загорелые, бледные музыканты по-оркестровому плоско пошутили на эту тему. Но мы с гримершей Сабиной Марковной твердо решили поплавать вокруг останков Урана и, перекрестившись, вошли в море.

За нами последовали самые храбрые из автобуса, но нам было не до них: мы сосредоточенно плавали и просили богиню даровать нам вечную любовь и прекрасный брак.

Потом, когда мы уже возвращались, после осмотра фресок Пафоса, один кларнетист и еще другой, виолончелист, просили водителя-грека заехать опять на опустевший к ночи пляж богини, потому что они забыли там – один часы, другой, кажется, трусы.

Нам всем, остальным, хотелось домой, и Сабина Марковна громовым голосом кричала:

– Стыдитесь, мужчины, это сама Венэра приняла у вас эти жертвы!

Ехать на эти гастроли должна была, конечно, не я, работавшая помрежем первый год, а кто-то более ответственный, более надежный и менее… – ну, тут следует перечисление всех моих качеств, тогда уже вполне определившихся.

Но обстоятельства сложились так, что этот «кто-то» заболел, а также выяснилось, что я довольно хорошо говорю по-английски, просто горю́ на работе и лучше всех знаю спектакль. Взять меня – значило не разоряться на переводчика, реквизитора и еще на пару помрежей.

Выгодно, хоть и был риск.

И я не щадила сама себя.

В первый же вечер, когда в театр под открытым южным небом, где должно было проходить представление, с утра завезли декорацию, смонтированную тяп-ляп на месте, я проверила все болты, все открывания дверей, все отражения в зеркалах, а также потребовала убрать с солнца (пятьдесят градусов) до вечера пианино, которое стояло на сцене. Мучась, придумывала – как сказать по-английски местным работникам-киприотам «пианино расстроится (?), накройте хотя бы пенопластом(?)», пока один из рабочих не сказал коллеге на чистом русском: «Дотошные, мать их, приехали».

После чего беседа пошла живее. (Братья славяне работали там и в кафешках, и на пляже, и в такси, и вообще – везде.)

Мы представляли «Травиату» с очаровательной Катей С. в роли несчастной героини. Катя стала потом мировой звездой, но тогда была только что впервые блеснувшая уральская девочка, прекрасная, как июньский сон.

С Катей все было замечательно. Такая же «дотошная», как и я, она обошла всю декорацию, мысленно выпила шампанского тут, прикорнула здесь, «поплакала» там, проползла на карачках, спасаясь от воображаемого Жермона, по диагонали планшета. Проверила все свои мизансцены.

Поскольку выхода со сцены справа не было, только лесенка, ведущая прочь в парк, Катя придумала, как ей покидать Альфреда в сложившейся ситуации.

– Я такая убегу «навсегда», плеща шлейфом, прямо в парк, – говорила она, потирая руки, – только надо, чтоб калиточку открыли.

Охранник открыл калиточку.

Катя, пропевая вслух всю арию Жермона «Ты забыл свой край родной», следующую за ее уходом от любимого, пробежала по улице с ничего не подозревающими и удивляющимися прохожими, потом нырнула в каптерку, потом на сцену, проверяя – успеет ли она к сцене карт, пока Жермон поет.

Успела.

Позже, на спектакле, дурень-охранник открыл замок, но не щеколду…

Трудно было с матерой «звездой» Алексеем Б.

Он пел того самого папу Жермона.

Явился и стал меня отрывать от сакрального процесса «выставления меток» под свет.

Это, сказать по правде, страшно ответственное дело: надо сначала поставить маленький крестик малярным скотчем на том месте, где Виолетта упадет и умрет от чахотки.

Потом – отсчитать от него четыре метра, три шага, два пальца, ноготь и пять волосков – и поставить метку там, где должен освещенный всеми прожекторами оскорбленный Альфред швырять в бедняжку Виолетту реквизитными деньгами (их играли цветные «мавродики»), – а только потом найти место, где папаша Жермон дает пощечину своему отчаявшемуся сыну (обычно в этой сцене баритон сам себя с громким шлепом бьет по руке, а тенор делает вид, что это ему попало по физиономии).

Алексей Б. хотел видеть свою метку уже сейчас, ходил за мной, пристав, как банный лист, и мешал процессу отсчета третьего волоска, и я, устав к закату этого знойного дня, вдруг вспылила:

– Вы мне указываете, как мне работать?

– Указываю!

– А такому указчику – хер за́ щеку! – вырвалось у меня (вспомнила из фольклорной экспедиции).

Баритон побледнел, а из включенного пульта помрежа раздался хохот моих любимых осветителей (это интеллектуальная элита постановочной части: войдешь – читают Монтеня; и просто – красавцы все и, в частности, был средь них один…).

Все это, конечно, сразу разнеслось по театру (и просто – по ветру), и вечером мне это возвращали несколько раз:

– Кать! Куда мне укажешь встать на моей реплике: «О, Дио!»?

– Вон туда!

– Ну, знаешь, я тебя люблю, но такому указчику… и т. д.

Утром, до репетиций, мы, миновав запруженный людьми бассейн, ходили плавать через морской пролив на ближний остров, манящий доступными и отлогими скалами.

Три певички из хора – и я.

Атлетическая Леся М. загребала мощным баттерфляем, мы, остальные, прокричав ей слова восхищения и потеряв ее, плывущую в радужных брызгах и криках, из виду, булькались потише, погружая голову в воду и рассматривая невообразимые ярко-цветные картинки дна морского, которое, сколько бы ни отступало, все казалось в достижимости протянутой вниз руки.

В результате мы все аккуратно выползли на остров, а там сидела спортивная Леся, которая, в раже от стильного заплыва, наступила на морского ежа и выковыривала его иголки из лилейной ноги, присовокупляя совсем не совместимые с ее прелестным обликом слова.

Потом загорали «ню», то есть сняв с себя все (на острове ни души).

– Орешкин-то все доискивается, – разглядывая свои бронзовые голени, сказала Маша Д.

– Ты уж реши раз и навсегда: