Иди, бедовая, туда ходу двадцать минут, но то здоровыми, не костяными ногами и обычными улицами, а не этими, путаными, грязными, в ошметках угреватого снега, затянутыми хрустким льдом. Иди, не шарахайся от каждого заиндевелого столба, не слушай, как визжат ворота, будто прищемили поперек живота толстую крысу, а она корчится, плачет. Не гляди по сторонам – только вперед, только на тротуар. Да, гудит голова, в голове, вокруг головы, гудит и вибрирует так, что чешутся глаза и рябят фонари. Иди, пусть щеки царапает мокрый снег и хлещет ветер, пусть брызжет слякоть, смотри у меня, Тася, не переставай идти.
Нечто застрекотало и выскочило, выкатилось из-за спины, чиркнуло по плечу, почему велосипедист, откуда в феврале на улице велосипедист, чуть не опрокинул, пролетел мимо черной вороной, каркнул. Пятая, семьдесят девять. Шагалось вязко, вывески справа и слева ухмылялись и помаргивали. Бах! Ветер с разбегу ударил в дорожный знак, будто в гонг, разбился вдребезги. Или седьмая, девяносто пять? С колющим звоном в ушах, словно спицами тыкали в барабанные перепонки, Тася проволочилась мимо оледенелого сквера, мимо вспученного собора, потом мимо серой бетонной громадины, или это было до? События больше не следовали одно за другим, потому что кто-то хитрый, ловкий и подлый перетасовал время.
Пятая Советская семь-девять, Мумочкин дом, иссера-розовый, в трещинах, как кусок старого мыла. Домофон. Тася запнулась: как, уже сейчас говорить? Он же тебя не ждет, дура, дура, зачем приперлась, ты все разрушишь, вы не должны друг друга видеть, вы, существующие лишь в письмах, фигуры текста, ты же всегда это понимала; куда ты пришла, если потеряешь, как сможешь жить без этих писем, но ведь мама, нельзя не поговорить о маме, после всего, что ты прочитала, кто-то должен узнать, что причина была, что она не выдержала, что не глупая эгоистичная ревность, давай, семерка, девятка, ну!
Тася стояла, обмирая, слушала громкие электрические трели, пока ее измученное сердце выламывалось из груди. Просто скажи: «Это Тася», когда спросит. Два слова. Но Мумочка не спросил: шоркнул динамик, сразу запищал домофон. Дверь подалась, и Тася окунулась в сладкий, с тухлецой, запах подъезда. Лифт не работал, Тася заковыляла вверх по ступеням. Быстро выдохлась, на втором этаже прихватило спину и задрожали колени, а еще два или, может, три пролета, какой же он увидит Тасю сейчас – толстую, расхристанную, взмокшую свою Джульетту, как же…
Но на пороге квартиры вместо Мумочки стояла женщина. Довольно молодая, лет тридцати пяти. Пепельные локоны, домашнее темное платье в рубчик, миловидная, скуластенькая, с усталыми погасшими глазами.
– Простите, – прошелестела Тася, борясь с одышкой. Она ведь даже не знала, который час. Язык точно покрылся бумажными катышками, натруженные легкие горели. – Я, наверное, ошиблась.
– Вы не в семьдесят девятую? – Женщина без любопытства осмотрела Тасю: налипшие на лоб волосики, жаркий распахнутый пуховик. Задержалась на ее руках, словно ожидала увидеть в них какую-то ношу.
И тут Тася поняла.
– Ой! Вы дочка! – выдохнула она радостно. – Тася! Эммануил столько о вас рассказывал. И я тоже Тася!
Назвалась – и кровь залила щеки, точно сказала что-то не то.
– Очень приятно, – безэмоционально ответила женщина. – Только я не Тася, а Марина. Жена Эммануила. А вы?..
В прихожей затренькал домофон.
Марина обернулась, сняла трубку, нажала на кнопку и снова обратилась к Тасе:
– Вы, наверное, перепутали? Девятый день завтра, как раз должны еду принести из кафе. Я вас поэтому вот так сразу и впустила, ждала…
Далеко внизу скрежетнули дверью, гулко зашаркали, затопали по лестнице. Марина что-то говорила. В коридоре позади нее Тася заметила черную шаль, под которой опознавались траурные очертания высокого зеркала. И сразу наступила, наседая, спертая непроницаемая темнота, заволокла глаза. Затем мрак прорезала вспышка. Умер. Еще одна. Умер. И тут все замелькало – выпуклое, яркое, немилосердно подробное: ломоть ноздреватого хлеба на хрустальной стопке, бескровный лоб, атласный венчик, невозмутимый образок в скрюченных пальцах, клейкая приторная кутья. Умали, освободи, оставь.
Тася, глотая ртом воздух, попятилась. Спиной налетела на запыхавшихся незнакомцев с пакетами, взмахнула руками, охнула и нетвердой побежкой, спотыкаясь, покатилась вниз. Домой, скорее домой, прочь из невозможного, ненастоящего города, из абсурдной параллельной реальности!
Вспышки все били и били в глаза. В эти моменты, ни зги не видя, Тася плелась наугад и, вероятнее всего, заблудилась, уж точно однажды ошиблась на перекрестке, потом зачем-то свернула во двор, пошаталась там, черпая сапогами глубокую снежную кашу (левая лодыжка ощущалась без браслета голой), выбралась и, как итог, не признала родную парадную. Похлопала по карманам пуховика. Ключей нет. Пару минут мучительно вспоминала номер своей квартиры. Надавила на кнопки домофона. Нелли долго не отвечала, и на мгновение Тася, захлебнувшись страхом, уверилась: дом все-таки пропал.
Но нет. Двери открылись, в подъезд, в квартиру. Внутри – бледная от ярости Нелли. Ждала. Места себе не находила.
– Тебя не было больше часа, – тихо и зло констатировала мачеха. Лицо ее оставалось холодным и неподвижным, как было однажды, когда Нелли обкололи ботоксом в салоне красоты.
– Я заблудилась, – честно ответила Тася сквозь всполохи и туман.
И вздрогнула: запиликал, моргая лампочками, черный фсиновский телефон. Тася сдернула трубку.
– Таисия Сергеевна, – зашебуршал инспектор, – у нас сигналы. Вы дома? Что, браслет сбоит, собака?
– Да-да, я дома! – сдавленно подтвердила Тася.
– Опять двадцать пять! – Инспектор чертыхнулся и разъединился.
Нелли красноречиво молчала: дескать, видишь, что ты наделала? А если б он позвонил раньше? В какое болото тебя вурдалаки макнули? Белые ноздри ее трепетали.
Оправдываться, плакать – ничего этого Тася уже не могла. Осела на табуретку, стащила сапоги. Нелли, все так же не проронив ни слова, опустилась на колени и намазала Тасе ногу маслом. Перецепила браслет, ненадолго заглянула в ванную и ушла, грохнув дверью. Звук удара вывел Тасю из ступора. Не умываясь, она доплелась до кровати, содрала с себя свитер со штанами и врылась в одеяло.
Спала плохо, но скверный сон был лучше жестокого пробуждения. Утром Тасю настигло вчерашнее горе. Навалилось, вжало в матрас, пустило по мышцам жгучие спазмы, зашептало хлюпкими лиловыми губами прямо в ухо: умер, умер, умер. Все кончено. Не напишет. Не приласкает словом. Не утешит. А еще, господи, жена. Молодая, не в пример Тасе, красивая… Ну разумеется, он был женат, это же логично, чего ты хотела, собственно, дурында, идиотка, – терзалась Тася, крутясь на сбитой сырой простыне. Нет, он не мог умереть, разубеждала себя, это неправда, ты же не видела тела, как маминого когда-то не видела. Его смерть – ложь, посмотри, там, за окном, все лживое, фальшивое, лишенное веры и смысла.
В спальню деликатно постучали.
– Тась! А, Тась, – негромко позвала Нелли.
Да почему же ее не оставят в покое? Тася ввинтила голову в подушки. Пусть уходит.
– Пожалуйста… – вновь поскреблась мачеха.
Тася выпросталась из одеяла, набросила халат и, придерживая голову двумя руками, босиком дошлепала до двери. Как не хочется выяснять отношения… Вообще ничего и никогда ей больше не захочется. Никогда. Ничего. Все.
– Что?
Нелли покаянно заломила
