Мы пили не просыхая, хотя, надеюсь, не считались алкоголиками в полном смысле этого слова. После некоторого количества выпитого каждый из нас ещё сильнее начинал проявлять особенности своего характера. Бульд по пьяни становился очень весёлым и остроумным, я, напротив, – становился серьёзным и с удовольствием поддавался неиссякаемой любви к философствованию.

– Вот, Бульдик, почему, скажи на милость, в России вечно такая *опа?

– Вот именно, – поддакнула Оля.

Со мной она стала совсем другой, всем своим видом подтверждая правило, согласно которому женщины охотно мимикрируют, подстраиваясь под мужчину, с которым живут. И если с Лёней она была весёлой танцовщицей, то со мной успела насквозь пропитаться экзистенциальными вопросами русского бытия.

Вчетвером мы вышли из ресторана и теперь брели, разбившись на пары, по широкой дороге вдоль Финского залива.

– Хорошо, давай поговорим, – согласился Бульд. – Тут, на самом деле, с какой стороны посмотреть… Ты, вот, видишь *опу, а я вижу возможности.

– Возможности я тоже вижу, – отмахнулся я. – Только *опы всё же больше, она такая большая, такая жирная, что застилает своими размерами все возможности.

– Надо тогда худеть.

Я начал терять связь с реальностью и наивно спросил:

– Кому нужно худеть? Не понял…

– Худеть всем нужно, а тебе бы протрезветь.

– Ну, уж нет… ни за что! Вот, смотрите, ребят, повсюду нищета, и мы тоже – нищие. Но страшно не это, страшно другое. Мы-то заработаем… уже зарабатываем, станем богатыми, в этом я уверен, а страна-то… Как была нищей, так и останется. И будем мы богачи в нищете. Разве это хорошо? Разве так жить приятно?

– Да замолчи уже, Дим, не хочу это слушать, – сказала Мо. – Давайте лучше поговорим о чём-то светлом?

Оля строго посмотрела на неё и категорично высказалась:

– Мо, говорить надо о настоящем. Проблемы-то есть, их пальцем не размажешь, скажи, Дим?

Я медленно кивнул. Теперь, когда меня окончательно развезло, пыл мой заметно поунялся. Наверняка я выглядел комично: меня немного пошвыривало из стороны в сторону, а шаг постепенно замедлялся, но, всё же, я не сдавался, а с упорством продолжал рассуждать о будущем русской интеллигенции и русского капитализма. «Деньги меняют человеческую природу и очень сильно. Интересно, нас это коснётся?» – при этом я изредка взмахивал рукой с нацепленным на вилку маринованным огурцом.

– Смотри, он украл вилку из ресторана, – громко зашептала Мо прямо Бульду в ухо.

– Надо вернуть их обоих в гостиницу, – сквозь смех ответил ей тот.

– Что вы там шепчетесь? – я развернулся и с подозрением стал коситься на них. – Оля, ты слышала? Они там шепчутся.

Маро с Бульдом подошли и подхватили меня под руки.

– Эй, пустите, – я стал вырываться, но тихонько и совсем неагрессивно.

– Идём, идём.

Они проводили нас с Олей до номера и, наконец, ушли. Я вскочил на ноги и обхватил мою музу за талию: изображая пылкого влюблённого, я не слишком ловко подкинул её на кровать. К моему удовольствию, она засмеялась и протянула ко мне руки.

– Подожди. Хочу показать тебе кое-что.

Оля вопросительно подняла брови. Тогда я вытащил из портфеля объёмный, завёрнутый в бумагу пакет размером с обувную коробку и, как заправский фокусник, покрутил им в разные стороны.

– Что там?

Я артистично разорвал бумагу: пакет был полон смятых зелёных банкнот. Глаза Оли округлились:

– Gmertochemo[12], как говорит Маро. Откуда это?

– Да так… выиграл немного в преферанс, – скромно ответил я.

– Обалдеть.

Я вытащил пачку денег из пакета, сложил купюры веером и, немного помедлив, запустил их в воздух. Оля заворожённо смотрела, как, словно в замедленной съёмке, падают на неё новёхонькие хрустящие доллары, а потом завизжала, откинулась на кровать и заболтала ногами. Это ужасно раззадорило, я вошел в раж и принялся раскидывать деньги вокруг. Они были теперь везде: на кровати, под кроватью, под кофточкой, в олином лифчике.

– Сколько тут деньжищ, – голос Оли срывался, и дыхание сбилось, будто она только что пробежала среднюю дистанцию. Она поднимала руки вверх, сжимая доллары острыми кулачками, и трясла ими перед собой. – Невероятно. Сколько тут? Ну скажи, ну скажи?

– Не знаю, правда, не знаю.

– Как можно не знать? Давай посчитаем!

Вместе мы принялись складывать купюры, разглаживая их, в несколько стопок. Оля увидела одну, разорванную пополам, приблизила её к лицу, чтобы рассмотреть: хлопковая бумага, водяные знаки, портрет Франклина на одной стороне и неведомое американское сооружение с башенкой – на другой. Она безапелляционно заявила:

– Балдёж, я могу рвать деньги!

Я с опаской посмотрел на неё:

– Лучше не надо.

После этого мы считали в тишине, беззвучно двигая губами, окутанные мягким шелестом, который ни с чем не спутать. В комнате стоял запах денег: сухой, сладковатый и желанный. Запах этот вызывает чувство, что жизнь вот-вот изменится. Такое чувство возникает в жизни всего несколько раз. От него растягиваются жилы.

Вместе с разорванной купюрой мы насчитали семь тысяч триста долларов.

Положив сверху последнюю купюру, Оля сказала:

– Что я могу сказать, триста долларов лишние… Я могу их взять себе?

– Верни, – мгновенно протрезвел я. – Здесь семисот долларов не хватает.

Глава двадцатая. 2024. Бульд

– «Возвращение блудного сына» кто написал?

– Рембрандт, пап, Рембрандт.

– А откуда это пошло, знаешь?

Макс широко улыбнулся, я развёл руки, и он крепко обнял меня. Я не видел его год, за это время объятие у него стало крепче. На редкость получился хороший парень, лицо красивое, черты правильные, сам длиннющий, правда, чересчур худой и бледный, но сейчас вроде так модно. Приобретённый лондонский аристократизм смешался в нём с питерской брутальностью: под шерстяным пальто оказалась рокерская футболка, на обнажённых руках гнездились огромные татуировки, предплечье было забито шумерскими символами и голой бабой с толстым задом. Он всегда носил кучу украшений, – я отметил новые массивные кольца на пальцах и