спасибо… У нас и классику ведь разучились экранизировать, как это Швейцер умел делать или Бортко тот же… А знаешь почему? Потому что по-настоящему хорошее кино сейчас не нужно ни продюсеру, ни отупевшему зрителю… Культовые «Брат» и «Брат 2», «Война» Балабанова почти провалились в прокате в свое время, их Сельянов делал – один из лучших наших продюсеров, и что толку? Вот у нас есть талантливый поступок режиссера, который снимает великолепно сделанный коммерческий фильм, вот у нас есть поступок смелого и умного продюсера – а народ не хавает, понимаешь? Не идет в кино, сборы низкие, фильмы в принципе едва-едва окупились, потому что зрители уже приучены хавать другую баланду, жвать жвачку дерьмовую, а тут ему настоящее кино дают, и в гробу он его видел… правда, потом с годами эти фильмы миллионы людей посмотрели и оценили, но вот здесь и сейчас, на момент выхода фильма – нахер никому ничего не надо было… вот и получается, что продюсеры и режиссеры стараются угождать этому траханному «здесь и сейчас». Вот и имеем то, что имеем.

– И не говори, Арсюша… так что терять нечего, возьму вот и в сериалы подамся от тоски, или в рекламе виагры сниматься буду, и никто мене не указ… в сериалах хоть платят по-царски: от сорока до семидесяти за съемочный день в этой порнухе… чем не жизнь? Это тебе не наши театральные гонорары… И так будет до тех пор, пока мне фон Триер или Карлос Рейгадас не сделают предложения, от которого я не смогу отказаться…

– Ой, да Триер еще с «Нимфоманки» сдулся… один младенец, который не растет – чего стоит… в новелле семнадцатилетняя героиня с колясочкой болтается, а потом Шарлотта Генсбур в полном расцвете бальзаковских красок играет повзрослевшую мать и шляется с тем же самым грудничком… «Джек» тоже дерьмо знатное, с попыткой Данте за жопу притянуть во всю эту «Пилу. Часть 274»… А с рекламой, значит, засосало тебя, Сарафан, чеплушка ты моя лохматая, я всегда знал, что ты плохо кончишь, – Орловский кольнул друга взглядом. – Скоро за главную роль будешь какому-нибудь продюсеру минет делать…

– Слышь ты, Ясная поляна, замолкни уже, дай отдохнуть нормально! Я всегда кончаю хорошо. И не смей называть меня Колей… я синьор Бесчинство де Сарафаньеро-Франциско идальго Уринотерапийский и Кентерберийский – запомни это имя, прохвост… Щас в челюсть тебе двину точно, достал уже, зануда… и вообще, моя меркантильность – детский сад, по сравнению с вымогательством экскурсоводов Успенского собора во Владимире… надо быть гуманным, Арсюша. Не ссы в компот – там повар ноги моет…

Арсений улыбался, смеялся, отражал шутки Сарафанова, но в глубине, в закромах сознания ощущал гнетущий полумрак и страх: бледнолицые демоны, как придорожные фонари-болваны, заглядывали в купе мчавшегося поезда и мельтешили-мельтешили перед глазами выцветшими плафонами и пыльным светом – сливались в сплошной, непроницаемо-злобный поток: леденящий, сиротский. Бегу по темному коридору, сотни, тысячи дверей, я стучусь и кричу «откройте», но все только двери и дверные ручки, и все эти коврики под ногами, а я как по шахматной доске, только я, двери и эта геометрическая, абстрактная недосягаемость черного коридора, в котором, мне все кажется, вот-вот закончится воздух, и я задохнусь, непременно задохнусь, но нескончаемый этот коридор все убегает-убегает от меня, от моих шагов и даже от эха – коридор все проглатывает, обертывает своей темнотой-мешковиной, даже не слышу звука собственного дыхания, шагов, он все проглатывает, а я все бегу за ним, за его глубиной, за уползающим от меня сумраком, пытаюсь наступить на эту темень, как на длинный кошачий хвост, но не успеваю, и все эти двери-двери, Господи Иисусе, да откройте же хоть кто-нибудь… Наконец удалось распахнуть одну из них: вывалился из коридора, оказался в темных комнатах собственной квартиры. За занавесками – пустое окно, схватившее в свой прозрачный куб черное небо, пасмурный квадрат рябого полнолуния, а тут же подле окна на полках покрытые толстым слоем пыли книги, надкушенное – с рыжиной налета – яблоко на столе и зеркало, отражающее край окна. В сознании промелькнуло детское воспоминание: еще в Самаре, лет в десять, по дороге в школу наткнулся на труп собаки. Лежала на обочине – обездвиженная, настигнутая скоростью, пригвожденная к асфальту. Перед глазами затвердевшая в лишайник, в какой-то серый грибок шерсть – печальный цветок, похожий на крупную плесень, склеенная кровью окостеневшая мохнатость собаки, приоткрытая пасть, непроницаемая темнота зева. Все это здесь, все это подмигивает мне из прошлого… Хвост собаки трепало ветром, остальное замороженной кляксой замерло на веки вечные, остекленело на дне памяти. С годами казалось, что все это растаяло и выдавилось из реального мира его воспоминаний, как зубная паста из тюбика – но сейчас стало очевидно: все это до сих пор во мне, все это я. Вокруг носа и глаз мертвого пса летали мухи – трупный яд, аммиак и сероводород утяжеляли воздух, сбраживали его, словно дрожжи, струя протухшего воздуха гейзером ворвалась в сознание, пробила его беззаботную веселость.

Орловский полушутливо поднял руки:

– Ладно, все, не буду больше, сдаюсь, разврат так разврат.

– Ну надо же, одолжение он сделал, – Сарафанов хоть и ворчал, но смотрел на друга беззлобно. – Ну что, как тебе бидончики эти?

– Какие еще бидончики, что ты несешь?

– Тьфу, блондиночки, оговорился.

Орловский мельком оглянулся на девушек:

– Не знаю, не то что-то… целкости в них нет, понимаешь? Видал, какой износ на морде лица? Ты опять в своем стиле: вечно ищешь страшненьких с хорошей фигурой, потому что сговорчивей…

– В пизде и водке тонут корабли, брателло… Я люблю с червоточинкой, по-карамазовски, понимаешь? Чтобы с грязнотцой. Такие восторженнее трахаются. Это ты у нас любитель породистых кобылок неприступных… бывает, заходишь, знаешь, смотришь: блин, сидит ну просто перепелочка… беззащитная такая пизденка, просто как чашка на столе стоит и ждет, только пар идет… Нет, ну я же не железный, как можно пройти мимо, ты мне скажи, май френд?

– Да просто у тебя плохой вкус… Две ряженые куклы: для туалета в самый раз или в монастырь их своди, а я не хочу… Вечно ты ведешься на эти стандарты женской фортификации…

Сарафанов насупился и скрестил руки в замок:

– Нормальные трясогузки, не знаю, что ты нос воротишь… по крайней мере, на передок точно слабы… майне кляйне, вас ис дас, смотри, Арс, а как тебе та вон фрау Недотрах? Я бы ее раскорячил вдрызг… распеленговал бы во все ущелья и междометия, бох ты мой… У окна сидит которая, вишь?