– Я больше «Окраину» Луцика люблю и «Декалог» Кесльевского, еще «Стыд» Бергмана и «Седьмую печать»…

– О, Бергман! Мне у него «Персона» ближе… И только не надо на меня так смотреть, это не потому, что там мужской стояк в первых кадрах мелькает крупным планом… тут дело не в эпатаже: пес с ним, со стоящим членом, там главное, что на зрителя сразу вываливается ворох архетипов и метафор: после фаллоса идет эпизод из мультфильма, потом немое кино, дальше убийство овцы и рука распятого Христа-Агнца, затем стена, деревья, ребенок, старуха – и все это только введение к самой истории, заметь, фактически это только титры… А дальше история двух этих женщин, где они постепенно превращаются одна в другую, сменяются ролями и характерами, вернее, это по сути история одной женщины, просто в двух лицах, две героини – это попросту две части одного амбивалентного целого… Фрейду и не снилось такое погружение…

– «Молчание» тоже хорош, это женское цветение и торжество телесности одной сестры на фоне второй: увядающей и тускнеющей. Своеобразная, безмолвная война между ними, и потом этот гребаный танк под окном, как высшая точка-образ этого противостояния между сестрами… кстати, ты в курсе, что Кончаловский потом эту идею спер у Бергмана, также обыграл эти танки в своей «Асе Клячиной» через три года?

– Да, это у них семейное. Кончаловский потом еще у Цзя Чжанкэ содрал идею с задним фоном кадра: у того в «Натюрморте», снятом подчеркнуто документалистски, нарочито любительски и аскетично, под конец фильма цифровая графика, и зритель видит разрушенный, почти разбомбленный город на фоне внутренней драмы героя и его распавшейся семьи, и вот среди этих руин на глазах зрителя осыпается один из последних целых домов… вот и у Кончаловского тоже в документально снятом «Почтальоне Тряпицине» таким же макаром ракета пролетает на заднем фоне личной драмы героя, в самом конце фильма… Михалков еще дальше пошел, мало того, что в своем «12» переснял фильм Сидни Люмета, так он еще туда стыренный кадр из «Телохранителя» Куросавы не постеснялся засандалить – помнишь, когда собака несет отгрызенную человеческую руку?

– Да помню, конечно, Сарафан… Но тут дело не в заимствовании, потому что это делали и Шекспир, и Джойс, другое дело, как это происходит: Тарковский, например, своих лошадей, яблоки и дождь, как образы и архетипы у Довженко перенял, а колокол для «Андрея Рублева» взял в «Причастии» Бергмана, но он обыграл эти образы по-новому, наделил их самобытностью, а потому здесь факт преемственности и творческого диалога… тот же колокол потом и в «Рассекая волны» Триера на свой лад фигурирует, опять же в процессе этого длящегося кинодиалога разных поколений и художников, а вот в случае с Кончаловским и Михалковым – да, здесь чистейшее крохоборство…

Арсений сделал большой и жадный глоток рома, с удовольствием зажмурился, чувствуя, как сладко продрало его нутро.

– А Бергман бог, однозначно, да, Сарафан – это тот режиссер, у которого каждый для себя найдет свое пространство, близкое и родное, соответствующее своему эмоциональному состоянию. У него реально есть все, он снял все, так же как Фолкнер и Достоевский или Платонов написали все… в старости я, по-любому, буду смотреть его «Земляничную поляну» и кайфовать, хотя в юности ее с трудом досмотрел, сейчас меня только сон из этого фильма будоражит… а «Девичий источник», какая это чистота изломанная, сокрушенная доверчивость, скажи?.. а за образ рыцаря, Дон Кихота, крестоносца из «Седьмой печати», который играет со смертью в шахматы, да за один этот единственный кинообраз Бергмана уже можно гением считать… «Шепоты и крики» у него это вообще «Крик» Мунка в чистом виде. И не потому, что там весь фильм в красном цвете, и не потому, что там одна из сестер мучительно умирает полфильма, а вторая сестра во влагалище себе осколок бокала засовывает, а третья все пытается доктора соблазнить, потому что собственные желания – это единственное, что ее по-настоящему беспокоит, и не потому что ее муж из ревности себе брюхо ножом проколол, и не потому что ближе всех к умирающей чужая по факту нянька Анна, потому что родным сестрам по большому счету вообще по херу на эту умирающую, они как бы издалека за ее смертью наблюдают, а служанка наоборот, голой грудью ее чуть ли не кормит, как мать прижимается, когда той совсем плохо… Ты только вдумайся в это! Настоящий разговор со своими сестрами начинается у героини не при жизни, даже не при последнем издыхании, а только после смерти: мертвая героиня начинает разговаривать с живыми сестрами, снова домогаясь их любви, которую те в свою очередь не были способны дать ей при жизни… но даже после смерти она не находит этого чувства, ее сестры все такие же самовлюбленные и эгоистичные… равнодушны так, как только может быть равнодушным здоровое и сытое, холеное и красивое тело. И так весь фильм, весь фильм с первого до последнего кадра – это реально один сплошной непрерывный крик боли, ужаса и безысходности… причем крик, сдавленный рафинированной красотой, высокими благопристойными воротничками, корсетами и драгоценностями… крик самой героини и крик ее равнодушно-несчастливых сестер…

– Арсюша, блин, это масштаб, конечно, он настоящий творец, а не режиссер, хватит мне душу травить. Нельзя актеру, который играет убогие роли рассказывать о таком творческом изобилии… Вот когда надо было в актеры нам с тобой подаваться: родиться в 20-м веке и жить в Швеции, а не вот это вот все…

– Ты знаешь, я бы в 20-м веке и в Союзе за счастье почел бы сниматься у Шепитько или Германа, Абуладзе, того же Тарковского, например… у Абдрашитова, Иоселиани, Параджанова… за что я люблю советскую школу, так это за то, что там сложно сказать, где заканчиваются границы мейнстрима и начинается территория высокой классики… допустим, Мотыль, Данелия, Рязанов, Лиознова или Чухрай с Чхеидзе… Алов и Наумов – что это? «Коммерческое» для народа или классика? То то же. И я думаю, что на данный момент самая серьезная проблема как раз не с нашими артхаусниками, среди которых пяток-другой вполне приличных наберется, а именно с российским массовым кино… Самое страшное, что у нас разучились делать качественную коммерцию, а о высоком думать не приходится. Сокуров есть, единоправный гений, и на том