Жарынин дрогнул голосом и отер с лысины пот. Видимо, несмотря на минувшие годы, воспоминания о том давнем событии угнетали его природное жизнелюбие.

– Ну, и что же случилось? – нетерпеливо спросил Кокотов.

– Пойдемте-ка лучше обедать!

Глава 85

Бронепоезд Троцкого

По пути в столовую соавторы заметили Ящика, выскользнувшего из кабинета Огуревича. Морщинистое лицо ветерана было суровым и непроницаемым, точно на лоб ему шлепнули штамп «Совершенно секретно». В руках старый чекист нес машинописную страничку, но, увидев посторонних, быстро спрятал документ за спину. Обычно разговорчивый, Савелий Степанович лишь похвалил погоду, пожаловавался на поясницу и ушаркал на задание.

– Какой же он идиот! – воскликнул Жарынин.

– Кто-о?

– Ельцин!

– Почему?

– Надо было строительство капитализма в России поручить КГБ, а не младшим научным заморышам. Чекист борозды не испортит! Как бы мы сегодня жили! Китай бы обзавидовался!

– Вы бывали в Китае?

– Конечно. Рынок под руководством компартии творит чудеса! Коллега, мы с вами еще поживем в северном улусе Поднебесной.

– Ну вы скажете!

– Увы, История может простить великому народу Гитлера. Но горбачевых она не прощает…

Едва они вошли в столовую, разбег ложек замер, смолк треск искусственных челюстей, зато пронесся шепот одобрения, и десятки морщинистых лиц повернулись к Кокотову, как подсолнухи к светилу. Иные старушки игриво перешептывались, делясь с товарками древними шалостями, а старички поощрительно хихикали, поминая свои победы над уступчивыми недотрогами времен «оттепели». Необъятная Евгения Ивановна смотрела на «Похитителя поцелуев» с немым восторгом.

Андрею Львовичу не оставалась ничего другого, как придать физиономии выражение отстраненной пресыщенности, а плечам и походке – вид утомленного мужского могущества.

– Не изображайте из себя Казанову после инсульта! – ревниво шепнул игровод.

К ним тут же подсеменил комсомольский поэт Бездынько:

– Разрешите прочесть стихи!

– Про Стаханова?

– Да.

– Знаем! – Жарынин отсек приставалу жестом пресс-секретаря.

– А если я прочту стихи на суде?

– Про Стаханова?

– Нет, про Ибрагимбыкова.

– Попробуйте, – полуразрешил режиссер.

Ян Казимирович страшно обрадовался соавторам, даже вскочил и заговорщицки подмигнул Кокотову.

– Что там у вас было? Рассказывайте! Скорее! – потребовал дед.

– Вы о чем? – оторопел писодей.

– Как о чем? О совещании! – Морщины ветерана выразили высшую степень любопытства.

– А разве Кеша к вам не заходил? – удивился Жарынин.

– Забежал буквально на минуту. У него самолет. Оставил гостинцы и сообщил, что вы обо всем договорились. Хотелось бы знать подробности. Что решили? Я все-таки председатель Совета старейшин!

– Ну что мы решили… – значительно молвил игровод, усаживаясь, – решили, что надо выигрывать суд. Меделянский дает своего адвоката Морекопова. А мы с вами, Ян Казимирович, должны так выступить, чтобы закон, рыдая, встал на нашу сторону!

– Правильно! Мы тоже посовещались и составили список. Вот – взгляните!

– Ну-ка, ну-ка! – Жарынин нацепил на нос китайчатые очки и развернул скаредный клочок бумаги. – Та-ак, а почему нет Проценко? Народ его любит!

– Опасно, Дмитрий Антонович, он обязательно наябедничает, что нас тут морят голодом.

– Верно. А где же Ласунская?

– Вера Витольдовна отказалась.

– Как? Почему? Невозможно!

– Помните историю с «чемадуриками»? Тогда мы ее упросили, и она спасла «Ипокренино». В очереди оказался ее поклонник. Но потом к ней подбежала какая-то ненормальная и заорала: «Ах, боже мой, это Ласунская, здесь Ласунская! Господи, как же она постарела!» Вера Витольдовна мило улыбнулась, поблагодарила за внимание, а вернувшись, слегла. Месяц ни с кем не разговаривала, не выходила, не принимала даже врача, и еду ей носили в номер. Думали, умрет. Потом – ничего: взяла себя в руки, но сказала, что больше никогда в жизни не выедет за ворота «Ипокренина». Только на кладбище. Понимаете, она хочет, чтобы ее запомнили молодой и прекрасной! Двадцать лет нарочно не появляется на телевидении!

– Очень, очень жаль! – искренне огорчился режиссер и начал вслух читать список: – Поэт Бездынько, архитектор Пустохин, акын Агогоев, Нолле… Кто это?

– Внебрачная вдова сына Блока, – пояснил Болтянский. – Без нее никак нельзя.

– Ясно… Принцесса цирка Воскобойникова, кобзарь Пасюкевич, скульптор Ваячич… Иголкина не надо. Народная артистка Саблезубова, композитор Глухонян, народный художник Чернов-Квадратов, виолончелист Бренч, дикторша Жиличкина… Хм… Все это, конечно, хорошо, но без Ласунской никак! Она символ эпохи, богиня советского кино. Ну кого, кого можно поставить с ней рядом?! – надрывно спросил игровод и сам себе ответил: – Никого! Только Любовь Орлову. Ах, как жаль! Перед Ласунской не устоит никакой суд. Вообразите, встает сама Вера Витольдовна и говорит Доброедовой: «Голубушка, не отнимайте у нас “Ипокренино”, тихую пристань усталых талантов!» Может, все-таки упросим?

– И не пытайтесь!

– Жаль, жаль.

Тем временем подкатила тележку Татьяна. Осторожно, чтобы не расплескать, перенесла на стол тарелки с налитым до краев борщом. Котлеты, правда, оказались обычными – крохотными, зато уж ноздреватого картофельного пюре не пожалели, плюхнули от души.

– Уж и не знаю, что случилось! – объяснила официантка, поймав удивленные взгляды насельников. – Огуревич велел…

– Теперь так будет всегда! – строго пообещал Жарынин.

– Дай-то бог!

– А что там с Жуковым-Хаитом? – спросил писодей.

– Да ну его, черта! Никак не докоробится. Замучилась ему в номер тарелки таскать. Жрет за двоих!

Она собралась отъезжать, но потом лукаво глянула на Кокотова, взяла с тележки еще одну порцию котлет и поставила перед ним:

– Подхарчись, неугомонный!

И, сверкнув золотым зубом, уехала.

Ян Казимирович проводил ее знающим взором и, плутовато жмурясь, подвинул писодею баночку с морской капустой:

– Угощайтесь! Это, конечно, не камасутрин, но тоже способствует. Хотя, знаете, в вашем возрасте мне еще хватало одного зовущего женского взгляда!

– Скифского? – рассеянно уточнил автор «Беса наготы».

– Именно! Как это там Бездынько сочинил: «В подруг врубался… хе-хе… как Стаханов…»

– А что это за камасутрин? – полюбопытствовал Жарынин. – Вроде виагры?

– Дорогой мой Дмитрий Антонович, виагра в сравнении с камасутрином – бражка рядом с хорошим коньяком. Вы помните, какой раньше был коньяк? Входишь, бывало, в редакцию «Правды», здороваешься с вахтером и сразу чуешь: где-то пьют армянский! Поднимаешься в лифте на этаж, идешь на запах, открываешь дверь в отдел литературы – так и есть: обмывают с автором публикацию! Вот это был коньяк! А теперь?

– А этот камасутрин, – остро заинтересовался Кокотов, – он продается в аптеках?

– Ну когда настоящие лекарства, голубчик, продавались в аптеках?! В