Только вот Леон отнюдь не казался замороченным сектантом, более того, он выглядел свободнее и рассудительнее остальных, но свою независимость тщательно скрывал. Однако мы вместе жили, от меня таиться уже не получалось, ввиду работы и особого положения мы были неразлучны: я все еще был пленником, он – моим надзирателем. Я расспрашивал его о Чистилище пастыря: кормят ли они узников? А если суицид, что делать? Убирают ли за решеткой хоть иногда? И главное – неужели полиция никогда не наведывалась к ним по жалобам родственников завербованных, не находила подозрительных улик, не приводила свидетелей? Довольно многое от меня утаивалось, но оно и понятно – откуда доверие к бунтарю? Как бы я ни допытывал Леона, пытаясь разведать детали, он ускользал от прямых ответов. Да и какой из меня дознаватель? В общем, ни уговорами, ни деньгами, ни жалостью его было не взять. Стало ясно, что подземного тоннеля полиция никогда не находила и что пастырь сам не верил в свои проповеди, он просто мстил неугодным, манипулируя угодными через выдуманное учение, еще и зарабатывал на этом.

В мире существуют тысячи сект, никак не связанных с устоявшимися религиозными течениями, в которых лидеры делали с подопечными все, что заблагорассудится. Меня до мурашек шокировало слабоумие нашего рода – оказывается, человеком манипулировать еще проще, чем я думал, и этим пользуются во всем мире. Я так всегда удивлялся, пока не вспоминал собственную ситуацию. А ведь Леон и вовсе был рожден с этой озлобленностью и постоянной войной с нищетой.

Бедность убивает

В одну из охотничьих ночей мы так спешили на своем фургоне за нашей целью, гнали через перекресток Монпарнас и Севр на красный свет, чтобы не потерять из виду «кандидата», что врезались в выезжающий мусоровоз и отлетели на тротуар, где помяли городской забор.

– Нужно до приезда полиции делать ноги! – крикнул Леон.

Я подтолкнул сзади наш «Рено», Леон вырулил обратно на бульвар Монпарнас, и мы помчались в свою квартирку-убежище.

– Тачка будет в розыске, как пить дать, – произнес Леон, когда припарковался у подъезда.

– Надо было там оставаться, что, пастырь не оплатил бы пару штрафов и починку забора?

– С документами на машину сейчас не все в порядке. И я не хотел светиться в том районе. Мы потому до сих пор не попались, что никогда не отсвечивали, как сегодня.

Мы вышли из автомобиля, прошлись до магазина, взяли готовый обед – салаты, роллы, мясные котлеты – и пару бутылок вина, вернулись домой. Неделя была тяжелой, но продуктивной, мы решили устроить небольшой праздник. Леон накрыл на стол, разогрел еды, открыл вина. Я вдруг понял, как сильно хотел пить. Из окна пробивался свет полной луны и парижских уличных фонарей. Чем сильнее мы хмелели, тем расслабленнее становились.

– Адам, ты ведь уже видел меня без рубашки, а знаешь, откуда эти шрамы? – провел Леон рукой по груди, торсу и спине.

– Я ничего о тебе не знаю, а вот ты обо мне – все, – выдал я пьяным голосом.

– Однажды в детстве я заступился за младшенькую сестренку Элизу. На нее напала бездомная собака. Агрессивная клыкастая псина появилась из ниоткуда, благо я был рядом, иначе мою сестру съели бы дворняги. Криками и ударами я отпугнул тварь, только когда она меня практически растерзала. Прооперировать такое без денег было невозможно, а иметь медицинскую страховку моему отцу было не по карману. Я не задумываясь повторил бы это снова из любви к сестре, – произнес Леон и отпил вина прямо из бутылки, – беда в том, что через восемь лет у нее выявили рак желудка: мы питались всякой дрянью, отец и вовсе не ел неделями, чтобы нам больше доставалось. Мы бедствовали. Нищета, словно старая карга, вцепилась в нас мертвой хваткой. В семье не было ни гроша – отец был прикован к инвалидной коляске, государство плевать на него хотело, мать получала копейки на заводе. Жили мы в Боснии. Статистика смертей от рака желудка в стране была неумолима – умирал каждый второй. Тогда я и связался с криминалом, которого там хватало с лихвой.

– Дальше-то что было? Говори!

– «Если тебе по-настоящему нужны деньги, ты их из-под земли достанешь», – говорил мне местный авторитет, на которого я согласился работать, его кличка была Подпольщик. Тогда в той криминальной дыре отлавливать людей было проще, он своих конкурентов держал в подвале, выпытывая информацию, шантажируя родственников ради денег, оттуда и прозвище. Как-то раз он вывез меня на точку, подъехал к какому-то крупному облагороженному дому и произнес: «Видишь вон того хлыща на белом „Мерседесе“? Один его автомобиль дороже, чем все стадии лечения твоей сестры. Его отец держит несколько фабрик в городе, платит рабочим копейки, а сам покупает виллы в приморских странах. Надо его наказать, забрать свое. Возьмем у богатых немного того, чего у них вдоволь, чем разбрасываются, не задумываясь. Ты поможешь моему человеку отловить его сына, он тебя обучит. И мы запросим столько денег, что на всех хватит». Никакого выбора у меня не было, я согласился сразу. Или чужой отпрыск, или смерть моей сестры. Меня научили выслеживать цель, незаметно сопровождать до темных переулков и неприметных скверов, нападать, угрожать, вымогать, шантажировать, в общем – отбирать.

Но воровство оказалось сложной наукой: главное не столько присвоить чужое, сколько не попасться после. Когда я наконец принес в больницу нужную сумму, врачи сказали, что лечение нужно было начинать раньше. Бедность отняла у меня самого любимого человека. А бедность – это результат беззакония и жадности богатых. Ресурсы нашей земли равны для всех. Будь это так не только в законе, но и на деле, та операция вообще была бы бесплатной. Нет воров ужаснее, чем толстосумы со связями. Именно такие и разрушают простые семьи.

– Мне очень жаль твою сестру, правда.

– Ладно, чего уж теперь…

– А почему тебе пришлось бежать от группировки Подпольщика?

– Я еще долго на него работал – грабил, похищал людей, брал свою долю. Но шли годы, времена менялись, воровать у богатых становилось сложнее, у обычных людей – проще. Подпольщик все больше проявлял неразборчивость в выборе жертв, обчищая простой народ; мне же надо понимать, кого и за что я наказываю. Однажды целью стала семья, которая копила на лечение сына, это я узнал за день до налета, разговорив соседей. Во время проникновения в квартиру я сделал выбор – спас ту семью, сдав полиции всех участников налета и сбежав. За донос группировка должна расквитаться со мной, чего бы им этого ни стоило. Как ты понимаешь, простым избиением тут не отделаться. Они до сих пор меня выслеживают, я уверен, поэтому и одеваюсь так неприметно, меняя образы, усы, кепки, бороды. Общину я использовал как укрытие.

Дела сердечные

Еще один эксцесс повредил наш налаженный механизм. Леон стал выходить один из дома все чаще, не посвящая меня в свои планы.

– Ты ведь не на дело собрался? – подначивал его я.

– С чего ты взял?

– Зачем тогда я вообще тебе нужен?

Поначалу его отсутствие я использовал, чтобы расслабиться, выпить горячительного и забыть, в какую трясину меня затянуло. Мы уже пили с Леоном и выяснили, что, охмелевший, я скорее расслабленный, чем буйный, поэтому вино в доме водилось, оно помогало сглаживать углы, восстанавливаться перед следующим выходом.

Но запирать меня и пропадать невесть где – это чересчур, какое он имеет право? В конце концов, за кого он меня держит? Возвращается под утро и спит до обеда. Мы такими темпами не закончим дело никогда. Терпение мое заканчивалось, назревал скандал.

Однажды он пришел домой раньше обычного – было около двух часов ночи, я допил вино и укладывался спать, досмотрев по телевизору фильм «Заложники». Леон выглядел злее обычного: помятый, пьяный, с фингалом под глазом, расстроенный, что было несвойственно ему после тайных ночных приключений. Я, конечно, догадывался, что происходит, и поэтому шибко не донимал, однако