Тридцать минут, вся в поту и на трясущихся ногах, я включала и выключала, мотала с ракорда на ракорд, делала тише, приготавливала, ставила, носилась…

Через полчаса звонки вдруг, как по команде, стихли.

В тишине только тихонько сипела пленка, крутились бобышки, чуть шуршала игла, стало слышно птичек в кроне около памятника Петру Ильичу…

Громада за окном плыла. Все счастливы, все слушают.

Я села за стол посреди аппаратной, и Полина Федоровна продолжила свой рассказ:

– Балалайку и рога.

О папочке

Вот уже несколько месяцев, как его нет.

Я не совсем понимаю – что такое горе. Он так страдал и мучился в последний год, что, может быть, и хорошо, что его забрали в лучшие миры.

Тоска по нем наступает, когда я ложусь спать.

Каждый день возникает много вопросов, которые я всегда задавала – ему. И сейчас все это продолжается: ложусь с уютным и привычным чувством: сейчас уже полночь, он спит, но завтра я позвоню и спрошу: «Папа, я что-то не помню: а какие эпизоды из «Войны и мира» в каком городе случались? Пьер ведь, вроде, квартального верхом на медведе пускал в Мойку? А почему это обсуждают в Москве у Ростовых, на Поварской?»

Обычно мы начинали завтракать с того, что он приходил в кухню и, увидев меня или брата на его, патриаршем, месте, складывал губы дудочкой и говорил: «фьюить!» – с присвистом, – и все скатывались с его места на свои.

Потом долго и со вкусом завтракали. Это не про меню, еду и дурь всякую, а про наше участие в завтрачном обряде: мама и папа говорили порой одновременно, понимая все абсолютно, мы с Петей и с Ленкой тоже солировали и пели в ансамбле, потом галдели, повторяя по кругу кофе или чай. Но ближе к концу завтрака папочка вдруг отключался от беседы, обнимал себя за локти и начинал чуть-чуть раскачиваться вправо-влево: обдумывал мысли, которые ему пришли до этого, а во время завтрака, порой, четче формулировались. Беседа чуть-чуть затихала, чтоб его не сбивать с думы, – но шла по-прежнему.

Но в какой-то момент, иногда среди моего или Петькиного увлекательного рассказа, папочка вдруг внутренне решался, светлел взглядом и говорил: «ОП!», ударял себя по ляжкам – и уходил работать.

И дальше, сидел за компьютером весь день. Мама «отмазывала» его от звонков. Мы с братом усмиряли наш гогот и перебранки в детстве, и просто всякие разговоры – в зрелости.

«Папа чертит!» – забыла, откуда цитата.

В его комнату без особой нужды никто не захаживал.

Там он сидел, смешной, чудный, в ковбоечке, а зимой – в валенках и треухе, чтоб не простудиться, – сначала за стопкой листов, а потом за компьютером, многократно трогая правую бровь, шепча что-то губами, с копьютерной мышью в руках.

К часу, повинуясь внутренним часам, он говорил: «Оп!» – и приходил в кухню, где у них с мамой был «вторкоф» – что-то вроде ланча.

Мы с братом в это время уже не всегда присутствовали.

Потом снова «ОП!» – и до семи-восьми он работал.

Писал свое, редактировал чужое, смотрел картинки и читал…

Вот мне иногда нестерпимо: куда девалось все это: стократ живое, умное, внутренне донельзя наполненное, смешное, чудесное, милое, такое одухотворенное – но и предельно заземленное, земное и укорененное?

Куда развеялось?

Куда ушло все это – обаятельное, которое любило столько людей?

Настоящее, ни секунды не притворное?

Возбуждающее любовь и сочувствие?

Папа был честен просто до невозможного.

Как-то раз мне прислали психологический тест, и я уломала папу его заполнить. Там, среди всяких вопросов, были замешаны вопросы «на честность», например: «Часто ли вы не исполняли обещанное?» или «Часто ли вы опаздывали на встречу?»

Папа все тесты провалил, потому что ответил на эти вопросы – жестко отрицательно.

Но он и взаправду – никогда никого не обманул и ни разу в жизни никуда не опоздал.

Как-то раз мы столкнулись с ним в троллейбусе – я услышала из глубины людского скопища его характерный и милый «кх-хк» (у него был катар горла) и пробилась через толпу к нему в конец салона, забыв заплатить за билет. Потом, среди нашей оживленной беседы, около остановки Мосфильм, пришел жестокий контролер и оштрафовал меня на сто рублей.

Ну, оштрафовал – и чего тут?

Но папа покраснел страшно и не разговаривал со мной нормально вплоть до порога дома…

Порой я приходила к нему в комнату по вечерам (он сидит, лампа) и, изнемогая от нежности, начинала тискать и мять его плечи, загривок, ерошить седой беленький затылок, дышать ему жарким дыханием между лопатками в синей ковбоечке: прикладываешь губы плотно – и дуешь, дуешь, пока не нагреешь, как печка, – и при этом от счастья хохотала…

Господи, как я его любила!

А он все терпел и только приговаривал:

– Безобразие. Катька эта не знает ничего потешнее в мире, чем отец.

Недавно гостила у друзей неделю – и вдруг залетела в комнату синичка: нырнула в кровать, посидела там чуть-чуть, потом ринулась прямо на меня, так что я вскрикнула, потом порхнула в коридор, там пропала, затем вернулась – тоже прямо ко мне, залопотала крыльями вокруг меня, вскинулась к потолку – и снова вылетела в окно, которое я предупредительно открыла пошире…

Вечером я резко встала из-за компьютера пить чай, а собачка, сидящая под столом, грызя мою ногу, взволновалась и кинулась со мной, – и потянула за собой все провода, при этом мой ноутбук, папочкин подарок, вдребезги разбился…

И я тогда представила…

Папочка, наверное, прошел чистилище по ускоренной программе – и так намучился страшно на земле, – потом попал в рай, где все его любимые люди.

Они, наверное, соорудили для него завтрак: он почитал Пушкину его стихи и тем его страшно обрадовал, Ларионов прочел все, что папа о нем написал, и сказал ему что-нибудь комплиментарное. Все говорили одновременно и понимали друг друга. Встретился он и с