— Но она же это не всерьез.

— Еще как всерьез. И что она всех нас ненавидит. Кроме тебя.

— И где она сейчас?

— Тут, к сожалению, не сказано.

* * *

Я знаю, что Ирина соврала. В письме было больше, чем она рассказала. Она поспешно попрощалась и обещала вернуться, как получится. Я попросила ее не забивать себе голову моими проблемами. Я справлюсь. Ей надо о ребенке думать. Я предпочитаю не верить во все, что она мне рассказала о Лауре. Лаура хорошая девочка.

— А ты еще молодая, можешь даже снова выйти замуж, если научишься улыбаться и прикупишь красивых платьев, — говорю я Ирине на прощание.

— И у кого я должна была этому научиться?

— Я тоже в конце концов научилась. И мне было уже за семьдесят. Собственно говоря, улыбаться я научилась, когда вернулась в Черново.

Ирина вздрагивает.

Я забрала у нее письмо и на этот раз спрятала в туфлю. Ирине это не понравилось, но я настояла. Прочесть письмо ей можно, но принадлежит оно мне. Лаура его для меня написала. По крайней мере, теперь я знаю, что оно на английском. Милая моя девочка, она наверняка думала, что бабушка владеет иностранным языком. Или что найти переводчика с английского мне будет проще, чем с немецкого.

Я снова занимаю свое место за швейной машинкой. Пока есть работа, мне легче дышать. Стране нужны наволочки.

Я перестала писать письма. Вместо этого пытаюсь выучить английский. Мне повезло: женщина, сидящая за машинкой по левую руку от меня, еще помнит школьные уроки. Ей двадцать один год, и она отбывает наказание за то, что сделала со своим новорожденным ребенком. Она не рассказывает, что именно, да я и не спрашиваю. Каждый день она учит меня новому английскому слову, а я взамен помогаю ей с шитьем.

Пальцы ведут себя так, словно вовсе мне не принадлежат. Я не обращаю на это внимания. После инсульта я сшила уже шестьсот четырнадцать наволочек. Не слишком много, женщины помоложе шьют в два, а то и в три раза быстрее. Но шестисот четырнадцати людям благодаря мне не придется спать на голой подушке.

В двенадцать часов у нас всегда перерыв. Мы наливаем слабый фруктовый чай из бака, большинство женщин курит во дворе, а я стоя выполняю упражнения от варикоза и наблюдаю за воробьями, которые среди ног в резиновых шлепках выискивают невидимые крошки. Я вспоминаю снегирей из Черново и думаю, увижу ли еще когда-нибудь журавля. Между делом повторяю английские слова, которые выучила за последние дни. Bag. Eat. Teacher. Girl.

В то время как я заканчиваю шестьсот пятнадцатую наволочку, снаружи начинается суматоха. Я не поднимаю взгляд — и так скоро узнаю, в чем дело. Когда они заходят, я пугаюсь, потому что они целенаправленно надвигаются на меня. Понимаю, что если тут так много людей, то ничего хорошего ждать не стоит. За мной пришли женщины в униформе, мужчины в гражданском и наоборот, их лица размыты, я чувствую себя очень старой.

Один из них шагает вперед, наклоняется ко мне и громко объявляет, что наш президент меня помиловал.

* * *

Наш президент хороший человек. Немного похож на Егора в молодые годы. Только Егор был тряпкой, а президент — человек с железной волей. Вот такого мужа я бы уважала. Он точно не испугался бы Черново, не дал бы заставить себя покинуть родное село, он, как и я, наплевал бы на компенсации, бессмысленные проверки зрения и бесплатные витамины для жертв аварии.

В честь юбилея нашей конституции президент помиловал многих преступников. В том числе меня. Мое преступление более тяжкое, чем у остальных, но, видимо, президента впечатлил мой возраст. Может, президент прочел обо мне в газете и подумал: нельзя бабе Дуне из Черново умереть в колонии. У него доброе сердце, как у всех великих мужчин.

Жаль только наволочку, которую я не дошила. Каждую я шью как последнюю, и меня мучит то, что эта не закончена. Меня поторапливают, ведь теперь я свободна. Я к такому не готова. Я не знаю, что нужно делать. «Собираться», — говорят они. Так что я собираюсь.

Вещей у меня немного. Одежда принадлежит колонии, и я ее аккуратно складываю. В камеру то и дело кто-то заглядывает. Я шикаю: что они, никогда не видели, как старуха трое трусов складывает? Заправляю постель и взбиваю тонкую подушку. Вещи складываю в наволочку и завязываю ее в узелок.

Я не удивляюсь, увидев Аркадия. Видимо, хочет поехать со мной и проследить, чтобы все было по правилам и чтобы никто не перепутал, как давеча, мою микстуру для разжижения крови со средством для мытья унитаза.

Аркадий торопит меня. Чтобы я могла спокойно уехать, прессе сообщили, что освобождение будет только через три дня. Но вскоре появятся первые журналисты: слухи распространяются быстро. Аркадий берет меня под руку, мне сложно поспевать за его шагами. Мы пересекаем двор, я хочу напоследок заглянуть в швейный цех, чтобы попрощаться. Аркадий меня удерживает, словно его единственная цель — выбраться отсюда как можно скорее. Подбегает моя молодая соседка и сует мне в руку скрученный лист бумаги.

— Английские слова, — шепчет она.

Я глажу ее по нежной щеке и желаю еще много здоровых деток. Потом я разворачиваюсь к цеху. Женщины в серых тюремных одеждах стоят у окон. А затем они аплодируют. Будь я даже чуть плаксивее, ничего другого не придумала бы. Я кладу руку на сердце. Они ко мне были добры.

Аркадий Сергеевич водит маленькую грязную машину. Он привез мне новое чуть длинноватое зимнее пальто и перчатки, потому что верхнюю одежду из колонии я сдала. Меня мучает совесть, что криминальные элементы вроде меня не дают Аркадию нормально зарабатывать. За свою работу он не получил от меня ни рубля. Надо бы дать ему немного из Лауриной чайной банки.

— Когда приеду, отправлю тебе немного денег.

— Вы лучше поторопитесь, баба Дуня, — говорит он, придерживая мне дверь.

Вот так я в свои преклонные годы впервые еду на персональном автомобиле.

Аркадий говорит, что все необходимое можно купить в аэропорту.

— Что купить? В каком аэропорту?

— Вы летите к дочери в Германию. Все улажено.

— Я никуда не полечу. Я домой еду.

Аркадий тут же все понимает.

Маленький телевизор на приборной панели, который показывает ему путь, никакого Черново не знает.

— Огород наверняка сорняками порос, — говорю я. — Можешь высадить меня на автобусной остановке?

— Ваша дочь меня