– Сегодня проектирование нацелено на то, чтобы избавиться от шума. Скоро даже в книгах нельзя будет прочитать: «Он хлопнул дверью машины», потому что больше ничего не хлопает. Тишина меня пугает. Тишина – это то, что наступает, когда сердце перестает биться.

37

1992–1993

В одно утро четверга, прождав некоторое время учителя, который так и не пришел, Сарра предложила Станисласу сходить в музей.

– Мне нравятся музеи, – сказала она, входя в вестибюль. – На первый взгляд они холодные. Даже безликие. Белые стены, красные разделительные канаты, прозрачные стекла перед экспонатами, смотрители по углам комнат. Мир, где все запрещено. Но на самом деле это мир, где все возможно. Это идеи, которые люди захотели извлечь из своей головы. Музеи – это место, где собрано все самое прекрасное, что было создано человечеством за всю его историю. Не знаю, но меня искусство сильно взбудораживает. И потом, мне очень нравится видеть увлеченных людей, которые стараются все это сохранить. Словно существует другой мир. Мир, в котором совсем другие законы, немного абсурдный мир, в котором нет ничего страшного и существует вечность… и это заставляет меня забыть на время о существовании таких людей, как Венсан Кассань.

Звук их шагов эхом отдавался от паркетного пола галереи, которая в это время дня была практически пуста.

– Иногда я просто застываю перед каким-нибудь произведением, словно между ним и мною есть особая связь. Как будто мы узнаем друг друга, не помня точно, где именно виделись в первый раз.

Станислас смотрел на Сарру. На ее тонкие черты, выступающие лопатки, осанку танцовщицы. В другой жизни она сама могла бы стать статуей в музее. Произведением искусства, сводящим с ума художественные аукционы, или же музой художника. Он ничего не знал об этом, но был уверен, что никогда в жизни не видел никого более прекрасного, чем Сарра Герель. Она улыбнулась, словно услышала его мысли, затем прошептала: «Прекрати» – и продолжила свою речь.

– В музее ты ходишь среди картин или скульптур и не знаешь, случится это или нет. Ты ищешь переживания, но никто не может тебе помочь, потому что это касается только тебя. Иногда ничего не происходит, и я разочарована, но это не страшно. Таковы правила игры. Если бы это срабатывало каждый раз, то не было бы никакого интереса. Кроме того, у меня есть прибежища. В каждом музее, который я посетила, есть произведение, которое говорит со мной, мое произведение, как точка притяжения, которая ждет именно меня. Я точно знаю, где она, и мне не терпится повидаться с ней. Но я не тороплюсь. Это немного священный момент, так что я не хочу его портить.

Она помолчала несколько секунд, будто взвешивала все «за» и «против».

– Я покажу ее тебе.

Они вместе пошли по залам. Их руки легонько соприкасались перед картинами, они почти целовались в слепых зонах камер наблюдения, а потом подошли к работе, которую Сарра хотела показать. Как только Станислас оказался перед скульптурой, он сразу понял, что она хотела ему объяснить. Он ничего не смыслил в искусстве, но чувствовал, что эти три фигуры заворожили его. Он не мог отвести глаз от мраморной композиции. С некоторым усилием он прочитал надпись под работой: Луи-Эрнест Барриа. 1883. «Первые похороны».

– Это Адам и Ева, несущие мертвое тело своего сына Авеля, – сказала Сарра. – Каждый раз меня поражает выразительность, которую скульптор придал рукам Адама, сила, которая от них исходит. Они поддерживают тело Авеля, и я не знаю, как это объяснить, но контраст между судорожно сжатыми руками и этим хрупким, безжизненным телом… Мне кажется невероятным это ощущение плоти, мышц, даже тепла, исходящее от такого холодного материала, как мрамор.

Она замерла на несколько секунд, не отрывая глаз от скульптуры.

– Каждый раз, когда я ее вижу, мне хочется плакать. Я не знаю, красота тому причиной или грусть. А может, ни то ни другое, возможно, на самом деле это еще что-то, совсем иное. Понимаешь, мне кажется, что именно на этой границе ощущений я и хотела бы жить. Всю свою жизнь.

38

2015

Она пришла без предупреждения, а, позвонив в его дверь, просто сказала: «Это я». Станислас прекрасно знал, кто это, но все равно спросил: «Кто – "я"?», чтобы досадить ей. Она коротко вздохнула и ответила: «Сарра» – и через секунду: «Ну, ты откроешь или нет?» Кто еще мог звонить в дверь без предупреждения в субботу в 9:30? Кто еще мог найти адрес, который ему не давали? Он не хотел открывать ей дверь, не хотел впускать ее в свой дом, со всей ее бесцеремонностью, которая иногда в ней проявлялась. Но что он мог поделать? И он открыл.

В руках у нее был пакет с выпечкой.

– Я не знала, что ты любишь, поэтому взяла всё.

Из пакета на стол вывалились круассаны, булочки с шоколадом, бриоши, пончики.

– Я даже взяла булочку с изюмом, потому что пытаюсь развивать в себе непредвзятость, – добавила она, беря тарелку из посудного шкафчика.

– Да, и еще я принесла тебе вот это, – сказала она, доставая из сумки подарок, завернутый в рождественскую бумагу. – Я не очень хорошо умею делать подарочную упаковку… но это моя любимая книга.

Она откусывает кусочек пончика, и крупинки сахара сыплются вокруг нее.

– Там есть одна фраза, которая мне очень нравится. Ты увидишь, я ее подчеркнула.

Станислас разворачивает книгу и перелистывает ее.

– Страница двадцать, – уточняет она.

Он начинает читать вслух, и Сарра декламирует текст вместе с ним: «Иван – терпимый парень, что в плане человеческих отношений является худшим недостатком. Иван терпим, потому что ему наплевать».

– Это пьеса «Арт» Ясмины Реза. Я в ней играла. Вместо трех мужчин, как в оригинале, у нас были три девушки. Это было давно.

Она встает, подходит к книжному шкафу, проводит пальцем по корешкам книг. Прежде чем она успевает что-то сказать, Станислас сообщает ей, что у него нет ни Библии, ни Кафки и поэтому она в безопасности. Сарра улыбается ему. Продолжая осматривать комнату, она берет в руки фоторамку: «Твоя мать почти не изменилась», – говорит она, возвращая ее на полку. Если бы она могла, она точно открыла бы все шкафы, вывернула бы ящики на пол и стала бы рыться в его вещах. Но она, конечно, сдерживает себя. Она подходит к окну и смотрит через стекло.

– А у твоих соседей под окнами бельевая веревка. Обожаю смотреть на развешанное белье. Мне кажется, что одежда, развевающаяся на ветру, – это отголоски детства.

Она ненадолго задумывается, затем продолжает:

– Иногда я думаю, не является ли детство основной сценой, а взрослые всего лишь зрительным залом.

Она откусывает от очередной булочки, не покидая своего наблюдательного пункта. Станислас ничего не говорит, но думает, что Сарра так и не покинула сцену, а сам он, похоже, никогда не был где-либо, кроме зрительного зала.

– Знаешь, что было бы здорово?

– Нет, не знаю.

– Если бы мы вместе поехали в Италию. На юг, в Неаполь, например. Полюбоваться на белье, развешанное под окнами.

– Если дело только за этим, я знаю отличную прачечную…

– Не валяй дурака.

– В последний раз, когда ты захотела, чтобы мы куда-то поехали, – продолжает он, – ты объявила мне, что уезжаешь.

Она поворачивается к нему и кладет половинку круассана на тумбочку рядом с собой.

– Ты прав. Давай лучше пойдем выпьем кофе.

Сарра снимает пальто и, еще не сев, задает ему вопрос:

– Ты знаешь Германа Мелвилла?

– Ну, не лично.

– Очень смешно. Это американский писатель. Он написал «Писца Бартлби». Мы изучали его в начале лицея.

– И ты это помнишь?

– Конечно. Это рассказ о человеке, который останавливается.

– То есть как?

– Бартлби начинает отвечать: I would prefer not to – «Я бы предпочел этого не делать» – на любую просьбу сначала своего начальника, а потом и всех остальных. Так он начинает своего рода пассивное сопротивление. Дело не в том, что он говорит «нет», а в том, что он не говорит «да». Он проявляется в мире своим отсутствием. Он здесь, он отвечает, но его