– И что?

– А то, что это напоминает мне тебя, – говорит она, улыбаясь.

– Спасибо, очень мило.

Сарра не удосуживается ответить, роется в своей сумке, достает из нее бумажку и кладет ее на стол.

– Что это? – спрашивает Станислас, понимая, что это почтовое уведомление о посылке.

На нем его имя, но адрес не его. Он сразу все понимает.

– Подожди, ты что… откуда у тебя эта штука?

– Почтальон подсунул ему под дверь.

Станислас столбенеет. Сарра вздыхает.

– Когда мы в тот раз были у него дома, я взяла запасные ключи.

– Но Сарра! Ты совсем рехнулась!

– Никто не вспоминает о запасных ключах!

– Но…

– Разве ты не хочешь узнать, каким он был? – перебивает она его.

– Хочу, конечно… ну то есть почему бы и нет. Но сколько статей закона мы нарушаем при этом?

– Пока только одну. Статья № 226-4 о незаконном проникновении в жилище другого лица.

– Пока?

– Ну, с присвоением чужой личности будет две. А с хищением чужой собственности – три. Статья № 311.

– Присвоение чужой личности и хищ… Ну уж нет. Нет, нет и нет. Не может быть и речи. Я не собираюсь идти за этой посылкой.

– Да ладно!

– Если тебя это так интересует, поменяй свою личность, Сарра! Возьми себе эту гребаную фамилию.

– О нет, у нее средняя продолжительность жизни слишком низкая!

Он испепеляет ее взглядом. Она аккуратно отпивает из чашки.

– Знаешь, что я думаю?

– И знать не хочу!

– Ты считаешь, будто уважать родителей и покойного брата – значит не умереть. Но на самом деле уважать их – значит жить на все сто.

– Ты меня достала, Сарра. Ты, твой Мелвилл, твой уголовный кодекс и твоя никчемная докторская степень по психологии.

– Маркс[20] говорил, что в каждом старике живет молодой человек, который недоумевает, что с ним произошло. В твоем случае ему повезет, он получит свой ответ.

Она выжидает несколько секунд и продолжает:

– Ничего. Ответ будет: ничего не произошло.

Станислас чувствует, как что-то взрывается в его груди. Ярость или огненный шар – он не уверен, что есть разница. Он мог бы перевернуть стол и швырнуть стаканы в стену. Тихий ребенок, который всегда пытался сохранять спокойствие, который с самого рождения не позволял себе раскричаться, разбушеваться, только что сорвался с цепи. Он смотрит на Сарру и, не говоря ни слова, уходит.

На улице в его кармане вибрирует телефон. На экране появляется сообщение с неизвестного номера: В субботу у меня очередной ужин, который попахивает ловушкой. Хочешь быть моим алиби? Ингрид.

Написано довольно прямо, без недомолвок, но ему все равно. Он не раздумывая пишет да и тут же отправляет.

39

Ингрид назначила ему встречу в ресторане, в котором он никогда не бывал, «Табль Блё», в центре города. Место довольно шикарное, и, открывая входную дверь, он жалеет, что не отнесся внимательнее к выбору одежды. У входа его спрашивают, на какое имя заказан столик, и он понимает, что не имеет ни малейшего представления. Он ничего не знает об этой женщине. В ответ на его молчание официантка улыбается.

– Мадам предупредила, что вы, вероятно, не сможете ответить на этот вопрос. Идемте со мной. Она ждет вас.

Станислас идет к столику в дальнем углу зала. Ингрид встает, увидев его. На ней красный жакет поверх элегантного черного платья. Она говорит, что рада видеть его снова, – это просто проявление вежливости, готовая фраза, чтобы заполнить тишину, но Станислас говорит, что тоже рад.

Она заходит сюда время от времени, шеф-повар – друг ее семьи. Человек, отдавший кухне всего себя и потерявший при этом все. Жену, детей, а затем и звезду Мишлена, которую заработал ценой всех этих жертв.

– Но готовит он по-прежнему восхитительно. Попробуем повидаться с ним перед уходом. Забавный персонаж, ты увидишь.

Подходит официантка, вручает им меню дня и начинает подробно объяснять каждую строчку.

– Не желаете ли для начала аперитив? – спрашивает она наконец.

Ингрид кивает и заказывает бокал белого луарского вина, которое, кажется, ей хорошо знакомо, а Станислас говорит: «Мне то же самое», хотя и не знает точно, что такое это то же самое.

Ему не впервой находиться в обществе почти незнакомой женщины. В детстве мать повсюду брала его с собой, и нередко он оказывался в кругу тридцатилетних дам, слушая их разговоры, которые были ему совершенно не интересны. Он подумал, что тогда пил чай с женщинами, которые были моложе той, что сидит перед ним сегодня. Эта мысль вызывает у него головокружение, которое время от времени приятно испытывать.

Позже он встречался со многими женщинами, а чай стал пить реже. В компании друзей он был не тем, на кого обращают внимание в первую очередь, а тем, кого замечают немного погодя. Но в конце концов он понял, что нравится женщинам, и это не переставало его удивлять.

– Я родила сына в очень раннем возрасте, – говорит Ингрид. – Теперь он уже взрослый. Ему двадцать лет. Время идет, и измеряется оно возрастом детей.

Станислас подумал, что он прожил жизнь длиной в четыре детства, но ни за что на свете не согласился бы пережить свое собственное детство четыре раза.

– Я хотела, чтобы он стал музыкантом. Я сделала все, что могла, – смеется она. – Для начала я назвала его Реми. Затем я подарила ему первый инструмент. Однажды я пришла домой с работы со скрипкой. В моем представлении существовала связь между внешним видом человека и предметами, с которыми он взаимодействует. А форма его щек, контур подбородка, длина рук… я думала, все сходится. Но нет, не сошлось. Тогда я попробовала флейту. Я не сразу додумалась до этого, потому что сын был довольно высоким для своего возраста и мне казалось, что флейта у него в руках будет выглядеть нелепо, если он продолжит расти в том же темпе. Но он был худым, долговязым, и я подумала – почему бы и нет. Но это тоже не сработало. Я продолжила с аккордеоном, гитарой, пианино. Пока он был маленьким, он с радостью старался. Когда подрос, просто старался… Когда ему исполнилось восемнадцать, я купила ему гармошку, это была моя последняя надежда. Но передумала и оставила ее на скамейке. Не стала дарить. В конце концов, дети всегда делают то, что хотят.

У Ингрид был низкий, хрипловатый голос. На середине фразы, иногда даже на середине слова, он мог вдруг сорваться, и Станислас испытывал смутное волнение, представляя, как слово может упасть, разбиться и разлететься на тысячу крошечных кусочков. В этой женщине было что-то успокаивающее. Нет, не успокаивающее. Удобное, приятное. И это ему нравилось. Он слушал, как она говорит, и ее голос убаюкивал его. Этот разговор без неожиданных выходок и без всяких сюрпризов расслаблял. Ингрид внимательно изучала его, а потом сказала:

– Знаешь, мне кажется, самое важное в жизни – это быть терпимым.

И Станислас возненавидел себя за то, что сразу же подумал о Сарре.

Когда они выходят из ресторана, Ингрид предлагает заглянуть в «Камеди Клаб», который расположен поблизости.

Сцена находится в подвале мрачного бара, где не занят ни один столик. Неоновая стрелка указывает на лестницу в конце главного зала. Приходится пригибаться, чтобы не удариться о потолок, и невозможно разминуться, если кто-то идет навстречу, но уже на верхних ступеньках слышен смех, доносящийся из помещения сродни погребу. Нижний зал настолько отличается от верхнего, что трудно поверить в то, что это одно и то же заведение. Теплый свет, ряды разномастных стульев, бирюзово-голубой бархатный занавес, деревянная сцена, афиши неизвестных людей, которые любой ценой пытаются заявить о себе на сцене. У микрофона стоит мужчина. У него красная кепка, тонкие усики, круглые очки и майка с головой карликового кролика. Справа есть два свободных места рядом, и Станислас с Ингрид стараются сесть как можно незаметнее. Но юморист не может упустить такую возможность.

– Ну вот, теперь придется начинать все с самого начала. (Смех.) Итак, я сказал, что родился седьмого февраля восемьдесят седьмого года в городе Без… Да ла-а-адно, шучу, я не стану возвращаться так далеко. Но я действительно родился в городе Без, это правда. А моя девушка! Моя