Когда мы с мамой отстраняемся друг от друга, наши плечи мокрые и черные от слез и туши.

– Поверить не могу, что это взаправду, – повторяет она.

Я киваю.

– Мы же просто ходили по магазинам, – продолжает она. – Я выбирала брюки для работы.

Я киваю.

– А потом он просто… просто… зашел и начал стрелять. Он все стрелял и стрелял и не останавливался. Как же он нас не подстрелил?

– Меня подстрелили? – спрашивает Джой с кровати.

Мы с мамой ахаем, потому что Джой очнулась. Мы бросаемся к ней. Джой смотрит на нас стеклянным, затуманенным взглядом, ее глаза еще у́же, чем обычно. Она стягивает одеяло с ног, ища ранения.

– Нет, нет, нет, – говорит ей мама. – Ты ударилась головой, когда пыталась спрятаться под прилавком.

Джой трогает затылок.

– Ты упала, – говорит мама, – и притворилась мертвой.

– Но в меня не попали? – спрашивает она.

– У тебя даже сотрясения нет, – говорит мама. – Тебе вкололи успокоительное, потому что ты впала в истерику, когда приехали парамедики.

Джой хмурит темные брови:

– Точно.

Мы замолкаем, оставляя ее наедине со своими мыслями. Ее глаза расширяются. Она начинает часто дышать. Я кладу ей руку на плечо, но она ее стряхивает.

– Джой, – окликает мама.

– Я помню, как он покончил с собой, – говорит Джой, и ее голос повышается с каждым словом. – Он был всего в десяти футах от меня. Я старалась не открывать глаза. Я лежала на полу и слышала, как это случилось. Я приоткрыла на секунду глаза, а там сплошная кровь и… и… все остальное… и я так обрадовалась. Так обрадовалась, когда увидела его, лежащего там. Потому что все кончилось.

Она закрывает лицо руками, и мама обнимает ее. Они плачут, будто единое целое, будто одно травмированное существо, а я не могу понять, что они пережили. Не могу понять, через что им пришлось пройти, потому что я была в нескольких шагах – всего нескольких – от всего этого. Я впиваюсь ногтями в ладони, чтобы почувствовать хоть что-то, кроме этой бесполезной боли.

– Как голова? – спрашивает мама, отстраняясь и убирая пальцами черную челку Джой.

– Кто погиб, мама? – спрашивает Джой, игнорируя ее вопрос и вытирая глаза. – Кроме стрелка? Неужели погибли все, кроме нас, кто был там?

– Я не уверена, – говорит мама. – Всех отправили в больницу. Я помню каталки… много каталок… Не знаю.

– В новостях сказали, что погиб один человек и четверо ранены, – говорю я им. – Только стрелок. Только стрелок погиб.

Джой и мама удивленно оглядываются на меня.

– Больше никто не погиб? – спрашивает мама. – Ты серьезно?

– Они так сказали, – говорю я.

– Нам жесть как повезло, – говорит Джой. – Там было столько пуль. Мы должны были умереть.

– Я так рада, что с тобой все хорошо, – говорит мама, прижимая голову Джой к груди. Джой закрывает глаза и поджимает губы, борясь со слезами. И проигрывает.

– Я так рада, что с вами обеими все хорошо, – говорю я.

От слез я чувствую себя ужасно глупо, но, наверное, я всегда чувствую себя глупо, когда плачу. Я беру коробку с салфетками и маленькие стаканчики с водой для них, и несколько минут мы сидим молча, потягивая воду, сморкаясь и глубоко дыша, пока плач не переходит в шмыганье, затем в сопение, во вздохи и, наконец, в тишину. В общую тишину. Я встаю и подхожу к окну. Город еще никогда не выглядел так привлекательно – небоскребы, освещенные желтым светом, темный парк, усеянный дубами, – все потому, что мы живы.

– Тук-тук. – Дверь открывает медсестра.

Мы с мамой вытираем глаза и садимся на стулья.

Ботинки медсестры сильно скрипят. Она представляется Канделарией. У нее длинные волосы, заплетенные в косу, спускающуюся по спине, мультяшные персонажи на халате и татуировка креста на мощном предплечье.

– Как вы себя чувствуете? – заботливо спрашивает она Джой.

– Я в порядке. А как остальные? – отвечает Джой.

Канделария молчит. Она изучает пищащий аппарат и, кажется, остается довольна, снимая монитор с кончика пальца моей сестры.

– Остальные жертвы перестрелки, – повторяет мама.

– На самом деле я не знаю подробностей обо всех пострадавших, поступивших сюда, – говорит Канделария, выключая аппарат и отодвигая его в угол. – Тут был самый настоящий хаос. Но в коридоре ждет полицейский, который хочет с вами побеседовать. Я хотела убедиться, что вы в сознании и готовы к этому.

– Да, конечно, – говорит Джой.

– Тогда я позову его.

– Я чувствую себя странно, – говорит моя сестра. – Как будто меня здесь нет. Как будто это все нереально.

– Это обычная сонливость после успокоительного, что мы дали вам. – Канделария похлопывает Джой по ноге, укрытой одеялом. – Все будет хорошо.

Она, конечно, права, но мне кажется, будто это просто отговорка.

Я выхожу из комнаты, чтобы Джой и моя мама могли поговорить с полицией. Меня уже допросили еще на месте происшествия, и я рассказала им, что видела: ничего. Я только слышала выстрелы.

Я захожу в приемный покой, где светло и многолюдно. Кажется, все обсуждают стрельбу. Телевизоры в верхних углах комнаты также включены на третий канал, поглощая все наше внимание. Там те же самые кадры, что и раньше, которые перемешиваются с другими сценами, кажется, снятыми снаружи этой самой больницы.

В нижней части экрана появляется надпись: «СТРЕЛЬБА В МАГАЗИНЕ: ОДИН ПОГИБШИЙ, ТРОЕ РАНЕНЫХ, ОДИН В КРИТИЧЕСКОМ СОСТОЯНИИ». «Критическое состояние» звучит не очень хорошо.

Затем появляется фотография мужчины с надписью: «СТРЕЛОК ОПОЗНАН».

Я ахаю. Это он, стрелок, но только здесь он больше похож на мальчишку, и пистолета при нем нет; он улыбается с фотографии будто из выпускного фотоальбома. У него прыщи. И длинные ресницы.

Я видела его раньше.

Глава 4

Прошло три месяца с тех пор, как я окончила школу, и всего три недели с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать, но кажется, что времени пролетело намного больше. Закончились дни, разделенные на шесть уроков, наполненные тяжелыми рюкзаками, обедами в столовой, морем знакомых, но не всегда дружелюбных лиц. Недавно, будучи в центре Беркли, я проходила мимо своей средней школы, и она показалась мне совсем другой, будто ее выкрасили свежей краской, и у детей, стоящих на углу, до сих пор