– Я просто никогда в жизни не пил больше одного стакана воды в день. У нас на станции нет воды, только за ужином хозяйка дома наливает стакан. Мне непривычно.

Получил таблетки и рекомендации пить больше воды.

Прощаясь, замешкался у двери и спросил:

– А без лекарств и воды сколько я проживу с таким сахаром?

– Точно нельзя сказать, но ваш случай очень серьёзный, надо контролировать.

– Мне бы один год пожить, хотел рубашку купить и жениться успеть.

– Значит, обязательно приходите лечиться!

Я рада Карине не только потому, что она помогла мне снова спать и вообще чувствовать себя лучше. Я рада Карине ещё и потому, что она живёт со мной в комнате и перед сном мы с ней тоже болтаем, как раньше с Кирби.

Карина подсматривает в экран моего ноутбука, когда оттуда звучат диалоги фильма «Девчата». Карина говорит, что её бабушка очень любила этот фильм, поэтому она знает почти наизусть каждую фразу, каждую песню оттуда.

Я не знаю, любит ли этот фильм моя бабушка. Но мне он нравится тем, что очень похож на то, как мы живём сейчас – несколько совершенно разных девчонок из разных стран мира на каком-то гватемальском отшибе, названия которого не знает интернет.

Мы живём тут, и нам тоже очень хочется быть красивыми, чтобы парни так и столбенели, а которые послабее – падали, да сами собой в штабеля укладывались.

Придумали с Кариной пойти в кукурузное поле, сделать несколько фотографий не рабочих, не в форме, а просто для себя, в платье. У Карины оказалось с собой тонюсенькое шелковистое чёрное платье на бретельках. Она надела платье, я взяла камеру.

Пошли, забрались в кукурузу, сделали несколько кадров. По дороге рядом с нами промчалась флитера, полная мужчин, – в алькальдии какое-то собрание у них было сегодня, разъезжаются после него. Флитера остановилась в ста метрах от нас, мужчины спешились и молча смотрели, почти не шевелясь и в абсолютной тишине, – кукуруза шелестела громче, чем их дыхание. Понять их можно, местные женщины такие платья не носят.

Но мы с Кариной быстренько закончили съёмку, потопали в клинику. По пути Карина клялась, что в жизни больше не наденет тут этого платья без кофты. Хохотали.

Но фотографии получились ничего, хорошие. Памяти в них точно больше, чем платья.

Бризеиде двадцать шесть лет, как и мне.

Она стесняется своего плохого испанского, говорит медленно, по одному-два слова.

– Я только цифры на испанском хорошо знаю, потому что по ним помню, когда и что было в жизни. Повторяю их часто себе.

Повторяет и для меня.

В восемнадцать лет вышла замуж, а в девятнадцать родила первого ребёнка.

В двадцать один родила второго ребёнка и перестала ездить работать на фабрику – очень сильные разрывы после родов остались, кровили каждый день и болели нестерпимо.

В двадцать четыре родила третьего ребёнка, а за месяц до родов осталась без мужа – он уехал в США, чтобы найти там хорошую работу, заработать денег и забрать семью. Последней дочке скоро два года – ровно столько Бризеида не знает, где её муж и что с ним.

– Вы его ждёте?

– Я не жду, я живу.

– Вы всей семьёй решили, что ему нужно туда ехать?

– Это он решил. Не хотел увидеть, что тут тоже можно жить.

Вздыхает, облизывает сухие треснутые губы. С минуту пережёвывает во рту воздух, поворачивается ко мне.

– Понимаете, много наших мужчин думают, что где-то есть хорошая жизнь. Они сидят по вечерам, долго обсуждают её, а потом уезжают. А мы остаёмся – без мужей и без жизни.

Её зовут к столу с продуктами, которые привезли волонтёры.

Бризеида собирает расползающихся детей, ведёт их к столу. Расстилает на земле шерстяной платок, заворачивает в него пакетики с едой. Прижимает к груди и несёт куда-то через поле.

Сеньору Соледад в клинику привела внучка.

Точнее – привезла на тележке для перевозки цемента, одолженной у нашей мормонской церкви. Дорога до клиники перекрыта уже второй месяц из-за оползней, пришлось закрыть на ремонт. Так что и пациентам, и волонтёрам последние пару километров до клиники приходится идти пешком.

Внучка же и говорила за неё с врачом: перечисляла жалобы, диктовала имя и возраст. Врач попытался уточнить у бабушки – где именно болит. Старушка только помотала головой и махнула рукой на внучку. Та пояснила, что Соледад немая и плохо слышит. Показала больное место сама.

Врач вышел позвать коллег для коллективной диагностики – очень сложно так, в одиночку, через чужие слова разобраться.

Немая бабушка нагнулась к уху внучки и что-то прошептала на киче. Я уже научилась на слух определять этот язык по характерному змеиному шипению слов.

– Ваша бабушка не знает испанского?

Девушка вздрогнула, старушка тоже. Они забыли, что я замерла в уголке консульты, чтобы не мешать приёму. Переглянулись.

– Да, она не знает…

– Так вы скажите врачу об этом! Бабушка будет вам на киче говорить, а вы переводить для врача на испанский, так проще будет.

– А ей ничего за это не будет?

– Конечно же ничего, многие не знают испанского. Чего вы боитесь?

Внучка помолчала, пошуршала мятым пакетиком.

– Понимаете, бабушка очень боится рассказывать, что она из индейцев… Она боится, что в нашу деревню снова придут убивать.

– А было такое в её жизни?

– Да. Я ещё не родилась, лет сорок назад это было. Её мужа, сестру и братьев убили солдаты. А она палки собирала в лесу, поэтому спаслась. Теперь она очень боится и запрещает нам говорить не дома на киче.

– Не бойтесь, здесь безопасно.

Вернувшийся врач облегчённо выдохнул, узнав, что пациентка говорит. Диагностика пошла быстрее и точнее. Получив все рекомендации и препараты, Соледад обняла меня и что-то прошипела на ухо.

Внучка перевела:

– Она говорит спасибо вам за то, что теперь она будет меньше бояться жить.

Вечером мы с коллегой по комнате шёпотом читали материалы по геноциду индейцев в 1980-е годы. Ужасались. Радовались, что сейчас у этих людей появилось такое место, как наша клиника, где они могут чуть меньше бояться жить, хотя бы на несколько часов.

Наткнулась в телефоне на одно видео маленькое, случайное – покупаем с волонтёрами на гватемальском рынке мандарины у местной бабушки.

Вспомнила, что искали в тот раз её долго – пересела с привычного места, а мы рассчитывали именно у неё купить. Потому что у неё мандарины никогда не мятые, не жухлые, не подгнившие. И просит она за дюжину всего пять кетцалей, а не