Кабинет у него был солиднее, чем у спикера. Кожаные кресла, стол из черного дерева, картины Ас-Кухтхациловой.

Мы сели.

– Показывай.

Я снял мешок с картины.

– Ай дæ сæры магъзы![42] – Астан подскочил, взял из шкафа серебряную шкатулку и посыпал из нее на картину каким-то порошком.

– Земля с могилы Ос-Багатара. На день картина безопасна. Твоему отцу повезло, что он выжил. Это очень сильный кæлæн. Руки бы оторвать тому, кто это нарисовал.

– Ты знаешь, кто этим занимается?

– Нет, – Астан вернулся за стол. – Был один – убили еще в девяностые. Вроде его картиной гэсовских прокляли. Маги такие картины не делают. Нарисовать может любой посредственный художник, а потом ее нужно отвезти на проклятое место и проклясть.

– А где у нас проклятые места?

– Есть они, поверь мне. – Он взял со стола эспандер и стал качать левую кисть. – Если ты картину снял, то дом уже чист. Но отец твой… Как долго она у вас висела?

– Полгода где-то.

Астан цокнул языком и переложил эспандер в правую руку.

– Он не в безопасности. Кæлæн все еще на нем. Надо снять.

– Рассказывай.

– Как твоя фамилия?

Я немного обиделся, что он меня не узнал, ведь я самый публичный в парламенте.

– Батразов.

– Верхне-кодахские?

Тут обида прошла. Пусть он не знает меня лично, но зато знает, из какого села наша фамилия. Это важно, потому что нас мало, и до моего депутатства многие вообще не знали, что такая фамилия есть.

– У вас там есть дзуар[43]. Знаешь, где это?

– Да, пахан меня мелким возил.

– И с тех пор ты не был?

Я опустил голову. Действительно, нехорошо – не быть годами у дзуара родового села.

– Самое время наверстать. Короче! – Он швырнул эспандер на стол и прокрутился в кресле. – Покупаешь черного барана, в полночь режешь его у дзуара и просишь здоровья для отца и очищения от всех кæлæнтов. Кровь на землю выпусти, внутренности сожги, шкуру и голову с рогами там оставь, а мясо потом с семьей заточи.

– Варить или жарить?

– Что?

– Ну мясо вареным есть или жареным?

– Да как по кайфу.

– Понятно. А картина?

– Сожги ее поскорее. В любом месте. На этом все. Консультация окончена. Могу еще дать номер, где барана купить.

– Да нет, я сам знаю.

– Тогда хорошо.

– А оплата?

– Вон, – Астан показал на ящик с щелью, как для мысайнага. – Положи, сколько считаешь нужным. Это не оплата, а благодарность.

Он вышел из кабинета, чтобы не смотреть, сколько я положу. Я положил двадцать штук и тоже вышел.

От Астана я поехал за Гизельский круг. Там в поле сфотографировал картину, облил ее спиртом и поджег. Когда она горела, то воняла страшно – как на минеральном источнике в Тамиске.

***

После инцидента с посудой я обеспокоился мужским воспитанием Урузмага.

У наших предков детей до восьми лет воспитывали женщины, а мужчина не имел права взять своего ребенка на руки. Даже если ребенок подползал к обрыву или краю крыши, мужчина мог только придержать его ногой и позвать его мать.

После восьми лет девочки оставались с женщинами, а мальчиков воспитывали мужчины. Это правильно, поскольку пока ребенок маленький, ему нужны ласка и забота, а их может дать только женщина. Но потом, когда мальчику больше не угрожают простуды и дизентерии, пора постепенно становиться мужчиной, учиться мужскому поведению у отца, дядьев и старших братьев, чтобы не вырос сылкъи[44].

Я со своей стороны тщательно соблюдал первую половину воспитания, и пока Урузмаг был маленький, меня ни разу не видели с коляской или просто с ним за руку. Но ему уже полгода как восемь лет, а я все не перестроился. Поэтому ненормальная училка так легко навязала ему женские замашки. Все-таки четкую границу провели наши предки – восемь лет. Ни прибавить, ни убавить.

Чтобы наверстать упущенное, я договорился на выходных с Черой со Следственного съездить мужской компанией в Бекан, пока последние теплые дни стоят. У Черы как раз два пацана: один ровесник Урузмага, а другому десять. Я еще Вадима подтянул. Он не семейный, но очень правильный.

Мы поехали утром. Чера своим ходом, а Вадим со мной и Урузмагом. Я заметил, что Урузмаг сидит, сдвинув колени.

– Эй! Сядь нормально. Покажи, что ты занимаешь место в этом мире.

Урузмаг оглядел меня, потом обернулся на Вадима и расставил ноги.

На озере ощущался конец сезона: почти все мангалы и столы под навесами были свободны. Я взял из багажника шампуры, а Урузмагу велел нести мешок с дровами. Он этот мешок сразу уронил, и дрова высыпались. Вадим, красавчик, даже не шелохнулся ему помочь. Пусть сам собирает и догоняет нас.

Подъехал Чера с сыновьями. Мы с Вадимом подошли и поздоровались. Урузмаг дотащил мешок и догнал нас. Он пожал руки по старшинству и представился. «Не все потеряно», – подумал я. Черыны пацаны тоже представились по старшинству:

– Макс.

– Джамбот.

Мой сказал:

– Урузмаг.

Чера вытащил из багажника кастрюлю с мясом, маринованным в уксусе и луке. Мы выбрали мангал и сложили туда дрова шалашом. Чтобы легче было разжечь, подложили под них газету «Растдзинад»[45].

Я хотел, чтобы Урузмаг зажег костер, и дал ему спички.

– Эй, я тоже хочу зажигать, – потребовал Джамбот.

Чера дал ему зажигалку. Пацаны привстали на цыпочки и подожгли газету. Урузмаг сделал это более умело, хотя я не помню, чтобы он где-то разводил кастрики.

Чера открыл кастрюлю, и на нас пахнуло маринадом. Я взял шампуры, подвел Урузмага и сказал:

– Давай вместе делать. Смотри.

Я взял кусок мяса, встряхнул его, растянул и насадил на шампур. Потом еще один. Урузмаг попробовал повторить, но мясо у него пару раз соскальзывало обратно в кастрюлю.

– Ничего. Выжми его немного.

– Как губку?

Я поморщился:

– Ну, можно и так сказать.

Урузмаг выжал мясо и проткнул его шампуром. Потом он взял второй кусок и насадил его тоже. Я маякнул Чере и Вадиму:

– Эй, приколитесь. Шашлыки делает.

– Респект, – сказал Чера. – Надо и моих подключить. Эй, идите-ка сюда вы оба. Делом займитесь.

Его пацаны оторвались от телефона, в котором смотрели что-то, и подошли. Макс, было видно, делал это не в первый раз. А Джамбот справлялся плохо и даже уколол палец. Чера промыл порез спиртом и отстранил пацана от шашлыка, чтобы он человеческой кровью еду не замазал.

Дрова догорели, остались розовые угли. Вадим помахал над ними картонкой, и поднялись