переулках. Много могил заброшенных: опрокинутый камень – надпись стерлась за давностью, удивительно легкий, из местной каменоломни – девятнадцатый век (поднять его), а вот за поваленным частоколом живописная группка цветных полусгнивших крестов – синий, серый, коричневый – хорошо б их не тронули. Там и сям воткнуты жалкие пластмассовые цветы – попытка поддержать красоту малыми силами. Слишком много деревьев растет, темновато от них. Нужно будет траву посадить – позже, конечно, в мае-июне: есть ли такая, что любит тень? – подобных забот прежде не было. А вот и Валера вернулся, надо помочь ему с измерениями.
Для чего люди ходят на кладбище? Сильней ли тут связь с дорогими покойниками, – трудно сказать, и к чему задаваться вопросами? – ходили и будут ходить. Здесь, на старом кладбище города N., совершенно тихо. Не просто – отсутствие мешающих звуков, а, как бывает в библиотеке или в концертном зале без публики, пространство полно тишиной.
В следующий понедельник медсестра приносит в Большой кардиологический кабинет пачку денег: вот, собрали на вас. – Спасибо, хотя… Благодарность, неловкость, но сильнее всего – удивление: разве мы дети Джанкоя, чтобы на нас собирать?
Медсестра смотрит непонимающе, как когда-то со знаками зодиака:
– Дети Джанкоя? Кто это?
В пачке сотенные, тысячные купюры – около шестнадцати тысяч. Сумма вовсе не символическая: с тем, что дает государство (пять пятьсот семьдесят), денег этих в городе N. вполне бы хватило на скромные похороны. А дети Джанкоя – кто же мог знать, что однажды окажешься в их положении?
Старое кладбище скоро становится частью большого дома, каким воспринимается теперь город N.: вместе с больницей, жилищами старых друзей, мастерской итальянца-художника, с лесами, оврагами, далями, “спящим мальчиком”, тропинкой вдоль берега, рядом с которой лежат на привязи несколько плоскодонок – вверх дном. Лодки будят воспоминания: под одной из таких лет сорок с лишним назад приходилось скрываться, сказав или сделав что-нибудь нехорошее, обсуждать свой поступок со старшими – вроде исповедальни, как у католиков. Под лодкой было темно и прохладно, и пахло сырым подвалом, отец с матерью сидели поблизости на траве: она обычно молчала, даже дремала, он говорил горячо. Многое переменилось с тех пор, но лодки всё те же, а N. – так и есть, город-дом.
Вещи: все уникальное – письма, старые фотографии, магнитофонные записи, дневники – сохранить, все медицинское, бытовое и просто случайное – раздать или выбросить. Сложней всего с фотографиями последних трех-четырех лет – эти годы прожиты с огромным усилием, в попытках замедлить сползание вниз – уничтожать нельзя, но и рассматривать их не хочется. А вот гигантская папка, посвященная тяжбе (проигранной) с властями города А., дело было в семьдесят третьем году, – на то, чтоб ее разобрать, уходит целое воскресенье.
Жалобы, акты, постановления о возбуждении дел и отказы в них, телеграммы, уведомления, описи, письма в газету “Октябрь”. Приемы, которыми пользовалась тогдашняя власть, выглядят современными: вскрыли дом и дали соседям разграбить его (заодно и сад), постановили выделить новый участок земли на Воскресенской горе и перенести на него все по бревнышку, за государственный счет, а потом в один день – сломали бульдозером дом, а постановление свое отменили как незаконное. Разве что не советовали: обращайтесь в суд, – судиться с властями было в то время запрещено.
Опись вещей по адресу улица Пушкина, дом 1. В числе понятых – местный преподаватель музыки, первым пунктом идет “Рояль старая, разлаженная” – каждый описываемый предмет снабжен уничижительными эпитетами: если ведро, то ржавое, шкафы – самодельные, одеяло – простое. Личность председателя райисполкома, “человечка с манерами провинциального трагика старой школы”, тоже кажется хорошо знакомой. Это был его бенефис, и председатель провел его с виртуозной легкостью – больно уж дачников, говорят, не любил. С той поры на улице Пушкина даже хуже, чем пустота, страшней: громадина из серого кирпича, Дом детского творчества, давно уже заколоченный – ни сотрудников, ни детей.
В дневниках прадеда есть маленький эпизод про то, как пришлось ему полечить городскую власть: “Сегодня вечером у горящего камина я прекрасно вымылся. Радио передавало «Волшебную флейту». А перед этим я побывал у тяжелого больного – работника райкома, – и после его болезни и неопрятного его жилища мой уют и мое здоровье особенно показались мне милостью Божьей”, – пишет пораженный в правах человек шестидесяти четырех лет. А судьба председателя оказалась и вправду трагической: в пьяном виде на “Волге” своей он врезался в дерево, ударился грудью о руль и погиб.
Дальше идут документы куда жизнерадостней. “Восстановление исторической справедливости”, ни много ни мало, собственный почерк легко опознать. Это уже девяностые – свобода в подарок (“Как сильно билось русское сердце при слове отечество!”} — интересная жизнь началась: знакомство с тогдашним главным врачом, почти что случайное (удалось помочь одной пациентке, которую он прислал в институт), потом он является сам, вспоминает прадеда, тот когда-то ему одолжил изумительную косу, и главврач хранит ее, ждет наследников – одно за другим обстоятельства уступают, подлаживаются. Весна девяносто третьего: выделить таких-то размеров участок земли в городской черте под строительство – вот документ.
Строительство шло небыстро, приезжали лишь в теплые месяцы, и только однажды, ранней весной девяносто восьмого или девятого, вдруг сбежали сюда – вдвоем.
Изложить покороче – история жуткая. Выходным днем очутились в невероятных гостях (Немчиновка, Баковка, Жуковка): мрамор, стекло, промышленная керамика – мамины однокурсники, живущие в США, попросили что-то им передать через внуков или детей. Хищный взгляд: – Ах, вы врач! – оставайтесь обедать, и между закусками хозяйка рассказывает: у нее, представьте себе, было четыре замершие беременности (четыре мертвых плода), пока она наконец не нашла суррогатную мать. – Кого?! – Хохлушку, кровь с молоком, та родила им Виталика – вот он, сидит за столом, большой уже. Однако, – глаза у хозяйки опять загораются, – когда они с мужем захотели произвести еще одного при помощи той же хохлушки, то, – внезапная нотка радости, – беременность и у нее замерла!
В доме курить нельзя, поэтому в паузу – потихоньку одеться, выйти. Вместе, почти не сговариваясь, забраться в автомобиль, и – долой. Дорогой, на окружной (она не была еще МКАДом), завести музыку, петь, оживленно болтать, промахнуть поворот на Ленинский и – раз уже так получилось – рвануть в город N. Ехать теперь не двенадцать часов, всего полтора, а там – холод в лицо, в промерзшем доме он ощущается даже острей, чем на улице, но – камин, “разлаженная рояль” (камин и рояль – те самые), водка, краковская колбаса (“Как же ты на отца похож!”), согреться – снаружи и
