– Да это же какой-то музей, – усмехнулся он. – Музей забытых ржавых гаечных ключей…

– А может, клуб любителей старины, – подхватил Чутов, которому все это уже казалось по-своему забавным.

– Я вот что не могу понять, – бормотал себе под нос Северянко, – почему всегда так выходит, что именно нас направляют на такие задания. Сегодня суббота, могли бы сидеть спокойно в роте, есть конфеты, смотреть кино.

– Еще более странно то, что за тридцать лет через это место прошло столько призывников, столько солдат… – Филипп почесывал затылок, сдвинув шапку на лоб. – И все же сюда никто как будто не заходил, а разгребаем это все именно мы с вами.

Вдруг Пронину почудилось, что этот склад, забитый хламом, словно зеркало всего, что люди вечно пытаются спрятать от себя самих. И он подумал: «А ведь люди вечно бегут вперед, забывая накопленное. И ржавчина незаметно точит не только металл, но и время. Незаметно, неспешно, со скрипом. Сколько таких ржавых складов можно найти по всей России, где лежат остатки несбывшихся проектов, давно забытых идей». Но мысль промелькнула и исчезла, как дуновение сквозняка.

Они с азартом выносили хлам на мусорку, по-солдатски осыпая пространство шутками. В какой-то момент Чутов вдруг затащил Филиппа за угол склада, где оказался небольшой проржавевший стенд с замусоленными плакатами, датированными чуть ли не восемьдесят пятым или еще бог знает каким годом.

– Глянь, – сказал Чутов. – Вот они, раритеты. «Слава советскому вооружению!» Да уж…

– Когда-то это было для кого-то актуально, – ответил Филипп, разглядывая плакат. – Мир меняется, а от прошлого только вот это и остается.

Филипп вспомнил о недавней беготне в клубе и поразился контрасту: вместо исполнения срочных поручений по доставке пакетов теперь с обыденным наслаждением копается в старых плакатах.

– Убираем или оставляем? – приподнял брови Чутов.

– Да бросай куда-нибудь на свалку… – Филипп немного растерянно пожал плечами. – Хотя, может, стоит сохранить – вдруг историческая ценность.

Старые плакаты, будто уставшие от жизни старики, беззвучно укоряли их своей пожухлой краской, напоминая о некогда важных лозунгах, – теперь уже бессмысленно забытых. Филипп невольно подумал, что при других обстоятельствах что-то из этих реликвий непременно оставил бы себе и отвез в деревню. Повесил бы в комнате или подарил кому-нибудь. Ему вспомнился давний знакомый Толя, который хранил дома старые таблички времен СССР. Это было своего рода хобби. Весь дом у него был обвешан агитационными лозунгами типа «Вперед к победе коммунизма!» или «Уходишь хоть на краткий срок, сначала выключи станок!».

В итоге они дружно понесли стенд к другим коробкам, решив, что пусть офицеры сами разбираются, что выбрасывать, а что оставлять.

– Знаете, я ведь в детстве мечтал стать археологом, копаться в старом. И вот смотрите – копаюсь… только все не то, – пыхтел, надрываясь, Слава Северянко.

– Наше дело маленькое, – выдохнул Алексей, отряхивая руки.

К обеду им разрешили десять минут перекура. Ребята уселись на складские ящики, прячась в глубине подвала от холода и промозглого ветра, и перекидывались анекдотами. В этот миг Филипп почувствовал, что умом и телом отвлекается от всего – от писем А. Н., от мыслей о будущем, от воспоминаний о Каруззо. Просто пыль, смех, обшарпанные стены и такие живые лица сослуживцев.

Чутов забрался на самый высокий ящик, свесил оттуда ноги и насвистывал строевую песню. Северянко смотрел на него и периодически поддразнивал, иронически начиная насвистывать в унисон Алексею. И обычно молчаливый Слава внезапно заливисто смеялся, когда ему удавалось заставить товарища раздражаться.

– Знаешь, я иногда думаю: может, оно и к лучшему, – неожиданно проговорил Чутов. – Вот что бы ты сейчас делал дома? А тут хоть что-то делаем вместе.

Филипп не знал, что бы он делал дома. И что-то в словах Алексея по-настоящему тронуло его. Ведь действительно же – было в этом что-то хорошее, доброе. «Вот он, дух коллективизма в действии», – мелькнуло в голове.

– Да уж, хоть что-то, – откликнулся Филипп, мысленно соглашаясь, что в этой общности есть простая человеческая радость.

Когда короткий отдых кончился, они снова взялись за метлы и щетки. Еще несколько часов товарищи упорно пытались все здесь вычистить, обновить. Но все ли можно очистить? Все это смахивало на неуклюжую потугу привести в порядок мир, который никогда не мог быть совсем упорядочен. Но солдаты, впрочем, не думали о философии, им было важно добыть себе минуту смеха. А на фоне этой глобальной уборки, будто подслушивая их шутки, застыли два сломанных радиоприбора – словно молча упрекали в том, что однажды были нужны, а теперь брошены. Да и кто бы стал чинить их, когда проще снести на склад до лучших времен…

День пролетел невероятно быстро. И только вечером за ужином Филипп понял, что почти не вспоминал ни о чем личном. Один день – как передышка во всей череде армейских будней. Как странно. Еще вчера он был погружен в какие-то сильные переживания, а сегодня, отмывая ржавые инструменты, поймал себя на том, что улыбается.

Вечерняя поверка внезапно вернула Пронина в настоящее. Никакой похвалы за старания, как и ожидалось, конечно, не последовало – обычный день. Старший прапорщик лишь промолвил что-то колкое, напомнил, какие важные задачи они выполняют, и завещал всем даже не думать расслабляться.

«Н-да, ведь это было лишь краткое затишье. – подумал Пронин. – Завтра ждут новые приказы, новая гонка… И все равно что-то в глубине этого пыльного склада так и останется неубранным».

Перед отбоем, отмывая руки от въевшейся пыли, Филипп столкнулся взглядом с гитаристом Скворцовым. Тот как-то странно и пренебрежительно посмотрел на него. Но впечатления от этого дня были на редкость приятными, чтобы портить их такой мелочью, как подозрения.

«Чего это он? Что-то такое проскользнуло у него – то ли зависть, то ли обида… – мимоходом подумал Пронин. – А может, показалось». Скворцов еще проводил его долгим взглядом, словно обдумывая что-то, но Филипп лишь пожал плечами и вполне довольный собой и этим днем уснул крепким солдатским сном.

В течение следующих нескольких дней все сильнее чувствовалось приближение к чему-то великому. Для ребят будущий пуск был первым – и уже по этой причине ожидание учащало пульс. На