Мы жили недалеко друг от друга. Траверз странной улицы убегал перпендикулярно родительскому дому, огибая чужой двор, мимо парка, считавшегося когда-то рощей, спеша к бывшему Новодубровскому тракту – дороге большой и выцветшей. Бензином и нитроэмалью тянуло не то с метизного, не то с лакокрасочного завода. Ароматизация едва ли смущала старожилов. К тому же, направившись на юго-восток, можно было очень скоро очутиться у входа в оранжерею. Здесь подошвы нащупывали сохранившийся с царских времен булыжник, виднелись дощатые ограды домов, окрашенных в отчаянно карминный цвет, с времянками соседствовали отдельные особняки. Прохожему предлагалась тропа вдоль мшистых валунов, дворов и огороженных высоченным забором неведомых мастерских, если не ошибаюсь, слесарных.
Уже тогда некоторым из нас казалось, что Бровск – стартовая площадка. Удержаться на одном месте, не путешествовать, хотя бы мысленно, юго-западнее одному только тебе известной демаркационной линии практически невозможно. Ухабистая полоса асфальта, отливая синевой, тянется, как принято говорить, до самого горизонта. Дальше не видно ничего. Без очков, а лучше подзорной трубы. Но Пруденс знала, что там, вдалеке на какое-то время опять настанет очередь битума и щебенки. Наконец дорога вырвется в поле, а перед этим кордоном деревья особенно рослые. Вопреки законам перспективы.
Другая улица, совсем забытая, забитая брусчаткой по самый бордюр-поребрик, когда-то вела к малоизученным сооружениям, в которых настойчивым краеведам мерещились мифологические фортеции. Навязчивые гипотезы, фата-моргана местных энтузиастов. Возможно – разрушенный Малепартус синдикатора Бидно. Почти на всем протяжении этой улицы преобладали ветхие маленькие домишки.
НА ФАСАДЕ ВОКЗАЛА
Сам город образовался когда-то путем слияния двух поселков – слободы Марево и посада Воздушный Брод. Поэтому те, кто отвечал за топонимику никак не могли ни определиться, ни смириться, ни справиться с названием города. Оно всякий раз менялось – чего бы ни стоила такая метаморфоза. Стоило очередным государственным мужам прийти к власти и какому-либо подобию единого мнения, первым делом решался вопрос вывески стойла, надписи на фасаде вокзала. Влияла, конечно, и международная обстановка, помноженная на погоду. Самым нейтральным и политкорректным казалось переименование в «Кипяток» – именно это слово чаще всего встречалось под разными слоями штукатурки, но на такой шаг никто не решился. Впрочем, по-моему, я уже коснулся этого вопроса в переписке с Шустровым. И вообще, как сказал поэт Парщиков, время от времени мир вокруг нас напрашивается на переименование. Кстати, о материале. Каменные дома строились только в центре, и окраине выпали отличные шансы время от времени проверять качество помп, шлангов и поливальных машин. Однако в целом народ жил тихо. За вычетом покушений со стороны того же самого Егора Бидно, бывшего ямщика, тамбурмажора и конокрада, геростратствовавшего в презренные времена. И хотя кое-кто из специалистов утверждал, что в амбарные книги вкралась ошибка, дескать, на самом деле Бидно был не коно-, а казнокрадом, долгие годы неусыпного бдения подпольных историков и одержимых землекопов-автодидактов превратили его могучую фигуру в автономного пожарного. На которого, как на катушку, навертелось много темных легенд и леденящих душу недоразумений.
Бухта с кабелем подземных коммуникаций, стоявшая во дворе дома, в котором жила Пруденс, была не менее увесистой, чем означенная катушка. А дубовая пивная бочка, до краев наполненная сточной водой, уживалась с цветами в огороде, распускавшимися тогда, когда им приспичит цвести. Пылился белый баркас, покрытый брезентом и увешанный замками, но к водоплаванию непригодный. На лестничной площадке зачастую сидел котенок. Разглядеть в темном углу прижавшийся к стене махонький комочек получалось не сразу. Пруденс замечала его, отрезала ломтик колбасы и выносила на лестницу. Потом звала котенка с собой, но на руки не брала. Котенок брезговал по-своему – он не притрагивался к ливерной, радости, как известно, собачьей.
– Дело хозяйское, – вздыхала Пруденс, – тебе виднее. Нагуляешь аппетит под дождем, сам прибежишь.
Погода в Новодубровске заслуживает зоркости и пронзительного рассказа. Тем не менее попробую объяснить. Климат континентальный, однако с заскоками, для нашего пояса неожиданными. Две главные составляющие города своими реликтовыми природными очагами вечно бодались между собой и создавали удивительные качели. Если в экс-слободе, которую все величали ПГТ Марево, влажность повышалась, становясь на пятнадцать процентов выше средней, можно было не сомневаться, что во вчерашнем посаде, а ныне микрорайоне Воздушный Брод температура упала градусов до двенадцати. Обычно такой фокус происходил в канун Иванова дня. Городской термометр, подаренный какой-то случайной иностранной делегацией и установленный рядом с центральным фонтаном, гордо демонстрировал целых три ртутных столба: по Цельсию, Реомюру и Фаренгейту. Показатель по Реомюру всегда барахлил, у Цельсия все цифры во время магнитных бурь сдвинулись, а нули вообще повалились набок. Фаренгейт, как и Уотергейт, оставался решительно непонятен.
Новодубровское лето – вещь совсем поразительная. Оно и раньше, до глобальных климатических инициатив и воплей скандинавских экологов-самородков, поддержанных частью родных подростков, казалось искусственным и было дождливым до жути. Никто из нас, знатоков, не удивляется теперь, если за окном муторно льет. Причем круглосуточно. А в ту школьную пору с утра накрапывали всего лишь обычные «мороситы» – Пруденс по-детски делала существительное из глагола. Зато днем мог начаться великий потоп. Нудная морось, как морок, почему-то навевала Ситному мысли о необходимости купить удочку и гитару, новую гитару и новую удочку. Зачем, – не знаю. От ливней старый Новодубровский тракт тонул. Лукояшинка выходила из берегов. Топи нервничали, спешили завершить смычку города и деревни. В воде, группировавшейся на асфальте, рыба не заводилась. Даже земыга. Оставалось ждать, когда листва, которая не волновала вчера, окажется бурой, начнет опадать и дно парковой аллеи покроется спокойным шуршанием, слоистым и разноцветным. Почему? Любые дожди приятнее при таком контакте и в таком контексте. Кто-нибудь непременно затягивал пояс плаща помоднее, кто-то – французскую песню «Осенние (опавшие) листья», а она, как подметил Ситный, очень напоминает конармейский шлягер двадцатых годов «Так пусть же Красная». То ли Самуил Покрасс, автор советского марша, уехал в свое время в Париж, где познакомился с Жозефом Косма, то ли багряная листва и грядущий холод действовали Жаку Преверу на нервы. Он предпочитал с ними бороться и свою балладу рассматривал как манифест. В Бровске холодов постоянно ждали, к ним готовились. Жильцы дровами запасались с лета, во двор завозили бревна, огромные, как липы с аллеи. Пруденс то и дело, едва проснувшись, подходила к окну, чтобы поглядеть на деревянный домишко
