Они продолжают идти, пока не доходят до главного аттракциона луна-парка. «Бомбер Макс», огромная железная рука, которая на полной скорости обрушивается в пустоту и снова поднимается. Их головы поворачиваются справа налево, пока они следят за окаменевшими от испуга лицами тех, кто заплатил за это удовольствие. Станислас вспоминает фразу, которая попалась ему вчера на бумажке, вложенной в китайское печенье, и не давала покоя весь день: «Жизнь качается, подобно маятнику, между страданием и скукой». Автор – Шопенгауэр.
Сарра идет к кассе, чтобы купить билет, но Станислас не двигается с места. Он всегда ненавидел острые ощущения.
– Ну, чего ты ждешь?
– Ничего.
Она пожимает плечами.
– Если будешь продолжать ждать его, то рано или поздно оно произойдет.
Через пять минут она возвращается, растрепанная, раскрасневшаяся от холодного ветра, со слезинками в уголках глаз. Как ни в чем не бывало берет кулек с чурросами, который дала подержать Станисласу. Они отправляются в парк рядом с аттракционами, и Сарра садится на спинку скамейки. Ей сорок, но внезапно кажется, что ей неисчислимое количество лет.
– Чего ты больше всего боишься?
Он задумывается. Какой его самый большой страх, если не считать огромных металлических рук, которые раскачиваются над бездной? Он не имеет ни малейшего представления.
В детстве он играл в футбольной команде. Гонять мяч вместе с другими детьми – это приносило настоящую радость. В такие моменты ему казалось, что он ни о чем другом не думает, что его мозг окончательно отключился. Ему достался номер тринадцать, потому что он пришел позже всех, и это было все, что осталось в большой спортивной сумке, стоявшей посреди раздевалки. Никому не нужна была майка с номером тринадцать. «Плохая примета», – с вызовом сказал Франк, быстро натягивая майку с номером одиннадцать. Станислас промолчал. Он не верил в такие вещи – ни в удачу, ни в неудачу. Он любил числа, любил их все. Особенно тринадцать, которое делилось только на единицу и на само себя.
Станислас кричал вместе с остальными в раздевалке, хлопал товарищам по команде, плакал в майку, когда не удавался решающий пенальти. Еще он бегал по полю, раскинув руки, как самолет, когда забивал гол, и целовал свой тринадцатый номер на майке, как это делали – он видел по телевизору – другие игроки.
Но он не доиграл до конца сезона. Он бросил все в одночасье, без объяснений. Он ничего не ответил матери, когда та спросила, что случилось. Он замкнулся в подростковом молчании, не в силах признаться, что просто тренер сказал ему: «В этом матче ты будешь на замене». Он не вынес того, что станет заменой, и ему было невыносимо оттого, что он не смог этого вынести.
Целую неделю он промаялся бессонницей.
Несколько месяцев спустя на внутренней стороне запястья матери он увидел татуировку с числом тринадцать, которой раньше не замечал. Однажды она оказалась там, скрытая под позолоченными браслетами, которые позвякивали при каждом движении. Как давно она там появилась? Он не решался спросить. Он чувствовал себя виноватым, словно что-то упустил, не разглядел ее как следует, в чем мать так часто упрекала мужа. Под числом тринадцать несмываемыми чернилами был нарисован крест. Нет, не церковный крест. Крестик, как на картах сокровищ.
Прошло несколько недель, прежде чем он решился задать вопрос. «Это число, о котором я не хотела бы помнить, но очень боюсь забыть».
Вот о чем думает Станислас, когда Сарра задает ему свой вопрос. О том случае из своей жизни, который, как ему казалось, он забыл, но который снова всплывает в его сонной памяти. Он решает, что ничего не скажет, что оставит это при себе, но потом его рот открывается, и он произносит:
– Я боюсь, что занимаю чье-то место и не занимаю своего.
Они идут рядом по мелкому белому гравию, который хрустит под подошвами. Вечереет, и Станислас думает: удивительно, как тяжесть дня ощущается в сумерках.
– Несколько лет назад я слышала интервью Франс Галль о ее песне «Résiste»[6], – говорит Сарра. – Она рассказывала, что песня ей очень нравилась и она получала огромное удовольствие от ее исполнения. А потом добавила: «Забавно, но я чуть было от нее не отказалась, ее могло бы и не быть».
Она делает паузу. Станислас ждет, когда она продолжит.
– Думаю, именно этого я боюсь больше всего. Мы всегда вспоминаем о вещах, которые не должны были сбыться, а потом все же произошли. Но тогда сколько же существует всего того, что так и не сбылось?
Она остановилась и теперь стоит к нему лицом. В его голове крутится мысль, которая сбивает с толку: он точно помнит место, которого когда-то касались ее губы, когда он держал ее в объятиях. Он хочет отвести глаза, но она смотрит прямо на него, и он уже не может этого сделать. Ему кажется, что он чувствует колебание воздуха между ними, но он не уверен. Он больше ни в чем не уверен. Свежий ветер обдувает его, но он замечает, что листья на деревьях не шевелятся.
Небо такого же оттенка, как ее серые глаза. Люди расходятся по домам, праздник, который так и не начался, уже заканчивается. Все, что осталось в последних кругах аттракционов, – это невыполненные обещания воскресного вечера.
– Что теперь будем делать?
Текучая и одновременно плотная стая скворцов взмывает в небо. Это движение тревожит и вселяет надежду.
– Если бы я была животным, я была бы птицей, – говорит она. – Но не абы какой, а ласточкой. Ласточка, когда она несчастна, улетает в другие места искать то, чего ей не хватает. А ты знал, что если у голубей бывают культи, то это из-за того, что наши волосы наматываются им на лапки? Видишь ли, в конечном счете в страданиях других всегда есть доля нашей вины.
Она замолкает и несколько секунд смотрит на него.
– Ладно. Выбери число от нуля до десяти.
24
Станислас подходит к своему дому. Он поднимается по лестнице, считая ступеньки, переступает через девятую, которая скрипит, ускоряет шаг перед дверью глухой соседки, которой мерещатся голоса. Оказавшись на кухне, он наливает стакан холодной воды, залпом выпивает его и, не раздеваясь, падает на кровать. Он снова вспоминает свои ноги, повисшие над бездной, и руки, вцепившиеся в ремни, которыми он был прикован к этим адским качелям.
Он, конечно же, ответил: «Семь». Что еще он мог ответить? Он мог отказаться, сказать «нет» на предложение Сарры, но он не мог назвать никакого другого числа, кроме семи. Это было бы предательством. Равноценно тому, чтобы предать их детство, их отношения, предать Сарру. А главное, это означало бы предать самого себя.
На вершине железной башни он почувствовал, как страх сдавливает грудь. Страх тела, которое не понимает, почему его ноги не касаются земли сорока метрами ниже. Это тело спрашивает себя, летало ли оно когда-нибудь так раньше, и приходит к выводу, что нет. Тогда оно начинает паниковать.
Станислас почувствовал страх, даже страх смерти – но бывает ли какой-нибудь другой страх? – и такого с ним не случалось уже очень давно. Сарра повернулась к нему, на лице ее появилась широкая улыбка, и он начал ненавидеть ее. Снова.
Он боялся, а она улыбалась.
Больше всего его пугало то, что она не боится. Что на самом деле жизнь, смерть – все это ей безразлично. Вот что он почувствовал, вися на этих качелях в сорока метрах над землей, но это было то, что он уже много раз чувствовал раньше. Он увидел искру в ее глазах, искру тех, кому нечего терять. Он умел ее распознавать. Он уже видел ее однажды в глазах своей матери.
– Ожидание – всегда самое худшее, – сообщила Сарра так, словно это была хорошая новость.
Их ждало свободное падение, оставались считаные секунды, и каждая была пыткой. Он подумал: не есть ли это аллегория жизни?
